Размышления о жизни и счастье

— 0 чем же еще? Мы всегда говорим о главном. Любой другой разговор — пошлая банальность.

— Да, конечно. Но что при этом происходит с воображением… Я не захватила войну, но взрослые постоянно говорили о ней, и по ночам мне снились бомбежки.

— Такие нагрузки опасны.

— Понимаю. Они и вызывают видения будущего. Когда все знаешь наперед, болит сердце…

Жена подняла голову. В глазах ее стояли слезы.

— И жить не хочется…

О подведении итогов дня

Итог супружеского дня — постель. Хотим мы этого или не хотим, ночь подводит итоги дня, года, жизни.

У одних это происходит так. Спальня, мягкий свет лампы. Супруги лежат и читают. У каждого своя книжка. Им не хочется, да и не о чем уже разговаривать. Завтра встанут, позавтракают, уйдут на работу. Каждый со своими мыслями. Вечером перекинутся привычными словами, поужинают, посмотрят телевизор и лягут в постель — почитать и уснуть. Это их подведение итогов.

У других иначе. В доме дым коромыслом, взаимные оскорбления, битая посуда и плач детей. Он хватает подушку, ложится на диван, она на супружеское ложе. Через час сопения и ворочания с боку на бок:

— Маша, а Маш…

— Отстань от меня, гад!

— Ну, нельзя же так, надо ж понимать…

Шлеп, шлеп босыми ногами по полу:

— Маша, поговорим, а? Ну, подвинься чуть-чуть…

Опять подведение итогов.

Или так: у каждого давно своя комната, своя постель, своя жизнь.

Эти итоги уже подвели.

А бывает и по-другому. Жена хлопочет на кухне, варит обед. Муж пишет в другой комнате. Мысли путаются, слова не вяжутся, чего-то не хватает. Муж идет на кухню, садится на табурет.

— Тебе не надо помочь?

— Нет, спасибо.

— Ну, тогда я посмотрю на тебя.

Сидит, смотрит. Она улыбается под его взглядом. Все у нее получается ловко и быстро. И все красиво: и руки, и волосы, и все округлости… Душа его успокаивается. Хочется смотреть бесконечно и не возвращаться к делам.

Подготовка к завтрашнему дню заканчивается, посуда помыта, последние известия прослушаны. День истаял. Она раздевается, он уже ждет ее в постели. Боже, какая красота, какая тайна в ее движениях! В глазах, в постепенно открывающейся фигуре.

И вот — прикосновение… Это не удар током, как бывало в молодости. Это соединение двух душ, бережная взаимная отдача. Это беседа без слов, награда за все расставания, горести, за те будущие несчастья, которые ждут нас в старости. Это слияние частей в целое, мир, в котором царит гармония.

И это тоже подведение итогов — дня, месяца, двадцати двух лет жизни.

7–9 августа 1992 г.

"Интересно" и "хочется"

Сегодня жена спросила меня:

— Тебе интересно жить?

В пятьдесят семь лет трудно сразу ответить на этот вопрос.

— Пожалуй, не так интересно, как "хочется". Хочется дописать страницу, нарисовать лишний этюд. Хочется что-то оставить людям. А тебе? Тебе интересно?

— Нет, не слишком.

Я весь сжался — ей только сорок шесть лет.

— Мне кажется, что я уже старая. И всегда была старая, и ничего нового уже не узнаю. Люди, как дети: дерутся за игрушки, убивают друг друга. Принципы, идеологии — все это игрушки по сравнению с жизнью. И помочь им невозможно… В душе я, наверное, христианка. Хочется хотя бы близким чуточку жизнь облегчить. Здесь не интерес, здесь что-то другое. А о материальных делах я просто не думаю.

"Пожалуй, жить все-таки не только хочется, но и интересно, — подумал я. — Будь у меня другая жена, разве состоялся бы такой разговор?!"

27 января 1993 г.

О надежде

Тянет писать, и я пишу. Это можно назвать и графоманией, ведь это не мой хлеб. А когда пишу, кому-то посвящаю. Если в целом, то жене. А для кого пишу? С этим вечная путаница, хотя всегда писал, внутренне адресуясь конкретным лицам. Это и знакомые молодые ребята, занятые поиском смысла жизни, и племянники, и дочь от первого брака. Я никогда не писал для абстрактного читателя. Кроме того, я долго не смотрел всерьез на свои опусы. Утешил меня один известный кинорежиссер, который сказал, что свои фильмы он ставил для жены, но невольно получалось шире, чем для семейного употребления.

У меня же получается как раз наоборот. Жизнь показывает, что мои писания совершенно не нужны тем, кому предназначались. Люди растут, обретают заботы и уходят в сферы, далекие от философских пророчеств. И это нормально. Странно было бы, если бы они жили по моим подсказкам, даже если я и желал им счастья.

Но вот парадокс — я по-прежнему пишу для конкретных лиц. Теперь вот для тебя, внучка Ксюша. Почему? Сам не знаю. Казалось бы, давно пора прекратить "порочную" практику. Но надежда объяснить что-то на собственном примере не умирает.

А еще хочется, чтобы появились семейные архивы, традиции, чтобы вы, молодые, что-то знали о нашем времени. Пора пресечь большевистский разгром интеллигенции. Пусть, наконец, появятся люди, которые унаследуют от предков хоть каплю их духовного багажа. Если ребенок воспитан только на общественной мякине, он духовно беден и потенциально несчастен.

Так было воспитано поколение наших отцов. Оно поплатилось за это. Так воспитывали и нас, и мы теперь платим всеобщим хаосом, межнациональной враждой и неразберихой. Наше время названо "переходным периодом". От чего и к чему? Хотелось бы, чтобы от коллективной безответственности и идеологического бреда к индивидуальному осмыслению личности и ее жизненных задач.

Над моим столом висит рисунок — автопортрет отца. Этот рисунок — самое дорогое, что у меня есть.

Если мы, пожилые, будем любить и стараться понять вас, наши ценности станут вам дороги. Для этого нам нужно немало потрудиться.

На вас, молодых, наша надежда.

Ночной разговор

За неделю до Серебряной свадьбы я снова огорчил жену. Последние дни она помогала родственнице ухаживать за грудным ребенком и была за городом. Неожиданно она позвонила и сообщила, что наш племянник, отец ребенка, попал в больницу. Жена попросила меня узнать о его состоянии.

Стояли жаркие июльские дни, я занимался ремонтом квартиры. С утра до вечера я с увлечением возился на лоджии, пилил, красил и только к вечеру вспоминал о еде. За пять дней я лишь раз выбрал время позвонить в больницу, но не дозвонился и ничего не узнал. Когда жена вернулась, ее первым вопросом был:

— Как чувствует себя племянник?

Мне сказать было нечего. Жена огорчилась, но я отвлек ее тем, что стал показывать утепленную лоджию и покрашенные книжные полки. Вечером мы вместе отправились в больницу и поговорили с врачом. Узнали, что больному стало легче, и жена успокоилась.

Остаток дня прошел без происшествий. Мы говорили о предстоящем юбилее, жена была, как всегда, заботлива и сердечна.

Ночью я проснулся оттого, что услышал тихие всхлипывания. Повернувшись к стене, жена плакала. Это случалось и прежде. За два года, прошедших после смерти мамы, она так и не смогла по-настоящему успокоиться, воспоминания нередко вызывали у нее слезы. Я решил, что и в этот раз их причина та же.

— Не грусти, — сказал я, — ничего не поделаешь. Это жизнь.

Жена замерла. Потом тихо сказала:

— Плохая жизнь. Мне горько — за двадцать пять лет ты ничего не понял.

— Ты о чем? — я, действительно, ничего не понимал.

— Я попросила тебя узнать о состоянии больного человека.

Это было нетрудно сделать.

— Но я был занят…

— Это не оправдание. Человеку было плохо, а твоя душа не взволновалась. Это страшно.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь.

— Не думаю. Ты и сейчас спокоен, не раскаиваешься. За столько лет я не смогла изменить твою душу.

— Ну что ты? Разве мы плохо прожили эти годы? Разве я часто огорчал тебя?