Аномальная зона

В глухих деревнях агитаторов встречали не то чтобы негостеприимно, а без особого интереса. Хмурые, заросшие по самые брови седыми бородами лесовики выходили из своих рубленых изб, почёсывались под серыми домоткаными рубахами, молча и тяжело глядя на распинавшихся перед ними коммунистов, а бабы и вовсе не показывались на глаза, посматривая из-за плетней, густо заросших дикой малиной и черёмухой.

Но в одной, стоящей на краю села, на отшибе, избе, агитаторов охотно приветили. Хозяин – огромного роста, могучий мужик пригласил их в горницу, где рядом с божницей, в красном углу, висели портреты Ленина и Сталина, навалил на стол нехитрую, но сытную снедь – яишницу со свиными шкварками на сковороде величиной с автомобильное колесо, тушёную зайчатину, черемшу и клюкву в алюминиевых мисках, а под конец водрузил в центр аппетитного натюрморта огромную бутыль мутноватого самогона.

Коммунисты, коим ничто человеческое не чуждо, нарезались до беспамятства, опустошив четверть, вспоминали пьяно советскую власть, жалели о тех временах, потом уснули беспробудным сном в избе у единомышленника, а проснулись уже в лагере.

– Ну народ-то здесь при чём? – допытывался, сочувственно выслушав Культяпого, Богомолов. – Вас же, можно сказать, однопартиец – коммуняка сдал! Небось ещё и деньги от здешней вохры получил за то, что новых зеков, как рабов, доставил!

– Вы не поняли, – поморщился завбиблиотекой. – Не на лесовика того, что наше желание вернуть нам социализм буквально исполнил. Не на лагерную администрацию я зол. А на долбанный наш народ, за то, что в 1996 году он Ельцина поддержал. Скажите, как можно было после того, что наворотил этот подонок, у власти его оставлять? После развала СССР, расстрела Белого дома в октябре девяносто третьего? А я вам скажу, почему. Потому что россиянам порядки его понравились. Не хочешь работать – не работай. Желаешь воровать – воруй, ничего за это тебе не будет. Живи в своё удовольствие на халяву, ни о чём не думая, ни за что не отвечая… Не-ет, правильно Сталин поступал. И сейчас надо миллионов десять, не меньше, в такие вот, как этот, лагеря загнать. Дать им тачку, кайло в руки, и пусть вкалывают на благо Родины. Глядишь, дурь-то демократическая и повыветрится. И остальная страна в чувство придёт. А то расслабились, сукины дети, на газовых да нефтяных долларах, проедают и пропивают, мать их, богатство национальное, за счёт будущих поколений жируют… Но мне обидно из-за того, что поздно я это понял, большую часть жизни на этих мудаков положил. Всё ждал, когда наконец массы осознают своё высокое предназначение, до коммунизма дозреют… Хер они когда до него дозреют, если их кнутом туда не загнать!

– Ну… насильно мил не будешь, – пожал плечами писатель.

– Ещё как будешь! У нас кого народ уважает и добром и через сотни лет вспоминает? Да тех, кто его порол беспощадно, головы ему рубил, из тачанок расстреливал, в лагерях гноил. Ивана Грозного, Петра Первого, Ленина, Сталина… А убери плеть – и что? Когда председатель колхоза их на работу гнал, стучал кнутовищем в окна – вскакивали как миленькие и пахали за милую душу. И сыты все были, и детей обували-одевали, и по путёвкам оздоровляться в санатории ездили. Убрали председателя с кнутом, и колхозники поспивались все к чёртовой матери! Я, кстати, об этом хозяину здешнему так и сказал, полковнику Марципанову. Правильно, говорю, вы народ в лагерь загнали. Целее будет! Ну, он меня и поставил библиотекарем. А книги я терпеть не могу. От них гуманизмом за версту смердит. А в гуманизме да либерализме и есть настоящее зло!

Входная дверь в библиотеку заскрипела пронзительно. Библиотекари вскочили из-за стола. Культяпый успел убрать дымящуюся банку с окурками.

В помещение, пригнувшись под косяком, вошёл начальник КВЧ подполковник Клямкин.

– Фу, накурили как… Вы мне книжный фонд не спалите! – добродушно попенял он. А потом обратился участливо к Богомолову: – Ну, как, освоились на новом месте?

– Так точно, гражданин начальник! – преданно выкатив глаза, отрапортовал тот.

– Прекрасно, прекрасно… Я, знаете ли, ваши стихи прочёл. Мне… гм… о них доложили. Некоторые, скажу откровенно, за душу берут. «Я сибирского рода, я ел хлеб с черемшой, я плоты… э… мне… там-та-ран-там…. гонял как большой…» 1 Или вот это: «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий. Вот наступит сентябрь, и потянутся вновь журавли…» 2 Великолепно!

Но стихи есть стихи. Лирика, понимаешь. А у нас с вами, пропагандистов, есть и более серьёзные, масштабные, прямо скажу, задачи.

Иван Михайлович вскинул брови, подался вперёд и изобразил на лице готовность выполнить любое задание руководства.

– Нам писатели здесь нужны. Жаль, что вы, мастера пера, нынче редко к нам попадаете. Раньше, старики рассказывают, вашего брата чаще сажали. И у нас никаких проблем ни со стенгазетами, ни с многотиражками не было. От желающих за пайку стишок к дате революционной скропать или памятный адрес юбиляру-чекисту сочинить отбоя не был. А нынче… – Он с сожалением махнул рукой. – Ну, да ладно. Воюют не числом, а умением. А вы у нас – во! Талантище! Матёрый, можно сказать, человечище! Короче, надо будет вам к ноябрьским праздникам пьеску написать.

«Приплыл…» – с ужасом пронеслось в голове Богомолова. Но вслух он произнёс, выговаривая слова солидно, весомо, словно в родном Доме писателя с коллегами о нелёгком своём ремесле рассуждал:

– Надо будет подумать… А по тематике о чём эта вещь должна быть?

– Да по нашей тематике. Лагерной, – охотно объяснил подполковник. – У нас же театр здесь свой. И для осуждённых, и для администрации, жителей посёлка спектакли разыгрываем. Да пьесы все старые. Тренёв «Любовь Яровая» да «Свадьба в Малиновке». Надоело всем. Актёры ещё только на сцену выходят, а из зала им уже реплики подают. Пора репертуарчик сменить. Я тут на досуге полистал книжки – ну, Островский там, «Гроза» да «Бесприданница». Старорежимное всё. Неактуальное. А мне нужно, – загорелся глазами он, и чахоточный румянец ярко запылал на его ввалившихся щеках, – что-нибудь эдакое… остросовременное… И чтоб воспитательный момент присутствовал. Одна пьеса, скажем, для заключённых…

– Так вам две нужно? – упавшим голосом уточнил Иван Михайлович.

– Как минимум. Для заключённых и для вохры. Для зеков сюжетец примерно такой. Один осуждённый собирается в побег. А другой его отговаривает. Дескать, что ты на воле, дурак, делать будешь? Зима скоро, а план по заготовке дров бригадой ещё не выполнен. Ну, вы со своей фантазией, я думаю, развернёте, сценки пропишете. А конец должен быть такой. Того, что в побег пошёл, бдительный часовой подстрелил. Приносят его, раненного, в барак. А там все зеки поужинали уже, сидят у тёплой печки и песню поют. Ну, куплетики вы сообразите, а я мелодию подберу. Что-нибудь задушевное. И раненый перед смертью раскаивается, что побегушником стал.

– А вторая? – обречённо вздохнул писатель.

– А вторая для наших чекистов. Для воспитания стойкости боевого духа. Я уже даже название для пьесы придумал – «Бессменный часовой». Я об этой истории когда-то давно в журнале «На боевом посту» прочёл. Это ещё до революции на Западной Украине было. Взорвали, отступая, русские войска продовольственный склад, под землёй расположенный. А часового там забыли. Когда Красная армия в 1939 году в эти места вернулась, вспомнили и про склад. Откопали, а им с порога: «Стой, кто идёт?» Часовой тот двадцать пять лет на посту в подземелье, в полной темноте простоял. Консервами питался, подсолнечным маслом винтовку смазывал. Вот вам пример стойкости для чекиста!

– Да-а, – без энтузиазма протянул писатель. – Сроки только… поджимают.

– Эт точно, – согласился замполит. – До ноябрьских праздников полтора месяца. Да ещё на репетиции хотя бы месячишко надо… Короче, сроку тебе – по неделе на пьесу. Дашь текст мне, я почитаю, поправлю… с идеологической точки зрения. Договорились? Ну, твори, вдохновляйся!