Аномальная зона

Виски ломило, в затылке пульсировало, будто нарыв гнойный там назревал, и писатель, выпростав из-под одеяла слабую руку, прикоснулся ко лбу, нащупав толстую марлевую повязку.

– Крепкая у тебя башка, Гоголь, – одобрительно кивнул санитар. – Такой тубарь об неё раскололи в щепки! Когда меня кумовья вызвали, я на тебя посмотрел – думал, кранты. Голова разбита, стены, пол – всё в кровище. И Выводёров орёт на своих: дескать, на хрена вы его укокошили! Он, ты то есть, грит, ещё не всю информацию слил! Но ты молодец. Даром что писатель! Голова у тебя умная, кость крепкая, вот и сдюжил. На этот раз. Но будет и другой. Поэтому, – он склонился, зашептал раненому в ухо, обдав его зловонным дыханием, – не выпендривайся, героя из себя не строй. Здесь не таких обламывали. Я-то знаю, что говорю. Насмотрелся. Тубарем не достали, в следующий раз киркой по жбану приложат – и наше вам с кисточкой! Ты просекаешь, что я тебе говорю?

Богомолов кивнул, и голова взорвалась болью. Он застонал протяжно и жалобно.

– Короче, слухай тогда. Сейчас к тебе кум придёт, разговор продолжит. Не запирайся. Колись по полной. Тогда жив останешься.

– Да я… Так они же бред какой-то несут… Сообщников назвать требуют… которых отродясь не было… – превозмогая себя, пожаловался писатель.

– А ты думаешь, мы тут все не по бредовым обвинениям паримся? – усмехнулся санитар.

И Богомолов понял вдруг, что никакой перед ним не уркаган, а вполне разумный мужик, загремевший сюда, как и он, по абсурдному обвинению, но пообвыкшийся, вписавшийся вполне в лагерное общество, принявший правила игры и неплохо, по здешним понятиям, устроившийся.

Не в силах пошевелить налитою болью головой, Иван Михайлович вместо кивка моргнул согласно: уразумел, мол, спасибо.

Ангел-санитар взмахнул прощально халатом-крыльями и покинул палату, оставив избитого писателя наедине с тяжёлыми, словно расплавленный свинец, мыслями.

Если бы два жутких старика, беспощадно молотя Богомолова мосластыми кулаками по самым чувствительным местам – печени, почкам, паху, – задавали ему вопросы, требовали оговорить себя и приятелей, он бы, наверное, не выдержал и сдался, всё подтвердил и при необходимости подписал. Но били его молча, без остервенения, деловито и профессионально, будто работу исполняли привычную и порядком поднадоевшую. А напоследок оглушили табуретом по голове, чтоб не сведения выпытать, а просто сломать, растоптать, унизить, довести побоями до скотского состояния…

И тем не менее, думал Иван Михайлович, он должен выдержать, сохранить себя в этом аду. Не как индивидуума, личность, а как творца-летописца, свидетеля. Да, он в отрочестве не раз повторял за другими, что в жизни всегда есть место подвигу. И сейчас он может молча, с достоинством, погибнуть в этих застенках. Обидно, конечно, что никто не узнает о том, как стойко он перенёс все страдания и мужественно встретил смерть от рук палачей. Всё это так. Но беда в том, что он не может, не имеет права позволить себе погибнуть! В такой ситуации судьбе Александра Матросова, закрывшего грудью вражескую амбразуру, или Николая Гастелло, направившего свой горящий самолёт на колонну фашистской техники, можно только завидовать! На миру, как говроится, и смерть красна. Они что? Простые парни, которые родились и выросли для того, чтобы исполнять всё предназначенное рядовому гражданину, – трудиться, служить в армии, а в случае войны – защищать Отечество. И, если так сложится, помереть. Выжили бы – стали после войны слесарями, шоферами, плотниками какими-нибудь. Может, со временем и вовсе спились или в тюрьму угодили – мало ли таких случаев! Но он, писатель, не может позволить себе такой роскоши – быть как все. У него – высокое предназначение. Он живёт не для себя, а для всего человечества. Ради высокой цели нередко приходится жертвовать малым. Искать компромиссы…

Выкрашенная грязно-белой краской дверь одноместной палаты отворилась. Вошла женщина – высокая, статная. Медицинский халат, стянутый на талии пояском, лишь подчёркивал её фигуру, которая при других обстоятельствах вызвала бы восхищение Богомолова и живой мужской интерес. Сейчас же он лишь мимолётно определил её профессиональную принадлежность по фонендоскопу на высокой груди и произнёс, превозмогая боль:

– Здравствуйте, доктор…

– Гражданин доктор, – строго поправила его врач. – Как себя чувствуете, больной?

– Плохо… голова прямо раскалывается…

– Ну-ну, – равнодушно кивнула женщина.

Нагнувшись, она взяла Ивана Михайловича за руку, нащупала на запястье пульс, поддёрнув рукав халата, обнажила маленькие дамские часы и принялась считать про себя, шевеля молча губами и смотря в циферблат.

Следом за ней в палату протиснулся молодой офицер с погонами старшего лейтенанта на затянутом портупеей кителе.

– Брадикардия.. – задумчиво произнесла докторша.

– Это… что значит? – встревожено спросил писатель.

– Я не тебе говорю, – бросила на него презрительный взгляд врач и повернулась к вошедшему: – Сотрясение головного мозга. Ничего страшного. Больной адекватен, способен отвечать на вопросы. Можете приступать.

Старший лейтенант вытянулся перед ней по швам, галантно прищёлкнул каблуками:

– Благодарю вас, товарищ майор медицинской службы. Дозвольте ручку поцеловать?

– Валяй, – снисходительно улыбнулась докторша, царственно протянув ему руку с унизанными множеством перстней пальцами. – Только по башке этого доходягу, если хочешь получить от него какие-то сведения, больше не бей. В ящик сыграть может.

– Так точно! – смачно чмокнув её холёную кисть, доложил старший лейтенант.

Докторша, гордо вскинув голову и обозначив точёный, как на древнеримской камее, профиль, вышла. А офицер, пододвинув к себе ногой табурет, сел возле койки Богомолова. Достал из кармана толстый блокнот, перьевую авторучку и, пошелестев страницами, представился:

– Я оперуполномоченный старший лейтенант Пискунов. А вы у нас…

– Богомолов. Иван Михайлович.

– Это пусть вас так папа с мамой зовут, – строго смотря писателю в глаза, проговорил опер. – А для меня вы… – он глянул в блокнот, – заключённый Э-115. У меня и обстоятельства травмы записаны. Упал в бараке во сне, вниз головой с нар. Верно? – испытующе уставился он на Ивана Михайловича.

– Ну… да… в общих чертах, – промямлил тот.

– И майор Выводёров, насколько мне известно, по поводу этого происшествия с вами уже беседовал…

– Э-э… не после, а до того, – уточнил Богомолов.

– Какая разница? – пожал плечами, блеснув звёздами на погонах, старлей. – Главное, что администрация лагеря знает об этом инциденте. Тюремная жизнь особенная. Чаще всего у нас заключённые не по своей воле головы себе разбивают. Но, знаете ли, иногда им это идёт на пользу. Просветление наступает. Особенно у тех, кто с подрывными целями к нам заслан. У иностранных шпионов.

– Я не шпион, – торопливо оправдался Богомолов, но, вспомнив о том, что должен сохранить себя для человечества, ради потомков, поправился: – Не иностранный, то есть. Я гражданин России.

– Россия-ни-и… – презрительно скривив губы, процедил опер. – Развели демократию, идеалы Октября за колбасу заморскую, за жратву продали!

– Я не продавал, – жалко улыбнулся Иван Михайлович. – То есть… не нарочно. Меня обманули, сбили с пути, опутали…

– Кто? – встрепенулся старлей.

– Попутчик. Этот, как его… Японский шпион Фролов. Но это я только теперь узнал, что он японский шпион. А до того, как вы мне глаза раскрыли, считал, что он обыкновенный милиционер. А он мне, шпион то есть, и говорит: пойдём, говорит, в тайгу. Мне, говорит, надо выяснить, кто золото незаконно в Гиблой пади промышляет…

– А вот с этого места подробнее, пожалуйста, – насторожился опер. – Он говорил, откуда про золото знает, про то, что здесь его добыча ведётся?

– Да не-е… У них же всё секретно, у шпионов-то. Особенно японских. Он при оружии шёл. С пистолетом. Ну, и нам не рассказывал ничего, мне и Студейкину то есть, к кому идёт и зачем…