История моей жены. Записки капитана Штэрра

Небрежно и, по всей видимости, рассеянно она брела по залитой солнцем улице; на ней был черный плащ, застегнутый у ворота. Не зря я так долго распространялся об игре черного цвета и золотистого сияния. Вот и сейчас повторилось то же самое: ее фигура казалась воздушной, призрачной, бестелесной. И выглядела жена на удивление молодо… невероятно, непостижимо юная, она невольно наводила на мысль, будто бы время не властно над нею.

Вот и все, что я могу сказать.

Найдется ли человек, способный облечь в слова все, что творится в душе в подобные мгновенья?

Руки мои тряслись так, что я даже выронил букетик фиалок, и тот упал на мостовую. Ведь стоял я, повторяю, на площадке автобуса, у самого края.

Чтобы передать свои ощущения, приведу будничный пример: представим себе, будто идешь по лестнице и неожиданно сталкиваешься с самим собой — со своим отражением в зеркале. Нечто подобное произошло и со мною. Ибо там, по тротуару, шла не она, а я сам или же какая-то часть моего существа шла мне навстречу. Клянусь, я не в силах отделить ее от себя, даже в воображении своем как бы без собственного участия совершаю эту подмену.

И вместе с тем я был страшно напуган — во рту враз пересохло, горло горело огнем, — но меня так тянуло к ней, что я чуть не вывалился к ее ногам, как тот букетик фиалок.

С того дня я часто размышлял об этом случае.

Мог ли я ожидать от судьбы более щедрого подарка? Только что я подробно описал, какое огромное впечатление произвело на меня все увиденное в тот день: цвета и краски, игра света и тени, неудержимая переменчивость мира — все, вплоть до мелочей, возбуждало внимание… очевидно, в такие моменты человек живет предощущением чуда. И вот оно, чудо! Надо ли жаждать большего, если жизненная мера преисполнилась? А ведь в тот день я, как никогда остро, чувствовал, что дальше некуда, ибо все пройдено до конца, пережито все добро и зло, выпавшее на мою долю… и тем не менее… При виде ее я впал в оцепенение. Как, я должен находиться в одном городе с нею?! Первым моим побуждением было бежать без оглядки, хотя теперь эта мысль не укладывается у меня в голове.

— Упаковывай вещи! — заявил я слуге, едва успев переступить порог. — Уезжаю за границу на длительное время. Квартиру пока что препоручаю твоим заботам, поскольку не знаю, как я там устроюсь. В дальнейшем жди моих указаний, а сейчас помоги уложить чемоданы.

Но потом я передумал.

Что, я не смогу уложить вещи без посторонней помощи? И я отослал слугу, как и намеревался прежде. Мне действительно требовалось побыть одному.

«Куда же задевалось то письмо? Попробуй теперь выудить его из завалов!» — думал я, стоя посреди комнаты после того, как опустил жалюзи и зажег свет. Два моих шкафа были битком набиты бумагами, многие среди которых до сих пор оставались непрочитанными. За последнее время я забросил даже текущие дела. Чего там только не было: очередные счета, судебные извещения, финансовые отчеты из Америки — всякий хлам, и лишь единственная бумага, нужная позарез, никак не находилась, исчезла без следа.

А искал я письмо от своей жены.

То самое письмо, которое, как помните, я получил еще в Лондоне, от управляющего гостиницей «Брайтон», и сунул в портфель нераспечатанным.

Но куда я девал его позже, уже по приезде сюда? Ведь где-то оно должно быть, совсем недавно попадалось, точно помню.

И я снова принялся за поиски, вывалил содержимое обоих шкафов с твердым намерением отыскать письмо и прочесть, что бы ни было в нем написано. Должен же я знать ее последние слова, с какими она ко мне обращалась, а соответственно тому и стану поступать.

Мало ли что выяснится из того письма, ведь жизнь полна неожиданностей, так стоит ли заранее прятать голову под крыло?

Руки мои тряслись неудержимо, я вновь и вновь беспорядочно перетряхивал бумаги.

Ну а если… что, если в письме том жгучая ненависть? Может, и написано там одно-единственное слово, но такое, что не пережить…

Пожалуй, именно поэтому я и страшился этого послания. Да уж не сжег ли я его в прошлый раз?

Дело в том, что несколько недель назад, находясь в подпитии, я много чего сжег в камине. Не сказать, чтобы я был так уж пьян, просто озяб. Вернулся домой очень поздно, под утро, когда сумрак за окном начал рассеиваться, и оказалось, что слуга не положил в камин дров. «Да ведь в доме бумаг целые горы, — подумалось мне тогда. — Какого лешего их хранить?» И спустя полчаса в комнате стало тепло. Правда, дров тоже хватало, но я Бог весть сколько бумажного хлама побросал в огонь, даже фотографии.

Оставил только одну-единственную карточку той поры, когда мы еще не были знакомы, там она снята молоденькой курсисткой; фотографию эту я вставил в рамку, и она заняла место на моем письменном столе.

Зато все остальные снимки спалил беспощадно.

Что за удовольствие было наблюдать, как они горят! Уж не швырнул ли я заодно в огонь и то письмо?

«Перед кем же я праздную такого труса? — наконец задался я вопросом. — Оглянись вокруг, есть ли тут хоть одна живая душа? А если и был бы кто поблизости, с какой стати тебе бояться чьих-то насмешек?» — разговаривал я сам с собою и меж тем перерыл остальные шкафы.

Но все мои поиски оказались тщетны, письма я так и не нашел…. Зато меня осенила другая идея, и я взялся за телефонную книгу.

Отвлекусь еще немного, поскольку, к своей радости, попутно обнаружил кое-что.

В бытность свою в Южной Америке как-то раз я записал на листке бумаги для памяти:

И следом другая запись:

Прочтя эти собственные свои заметки, я уже с более легким сердцем взялся за телефонную трубку, как ни антипатична была мне особа, которой я собирался звонить. Речь шла о мадам Лагранж.

Расчет мой оправдался, номер супругов Лагранж значился в телефонной книге, стало быть, они тоже вернулись сюда.

Мне повезло даже в том, что к телефону подошла сама мадам. Начало разговора тоже получилось удачным: голос мой звучал спокойно, даже чуть высокомерно, только руки по-прежнему дрожали. Как напала на меня дрожь в тот момент, когда я ее увидел, так и не унималась.