История моей жены. Записки капитана Штэрра

Рискую показаться смешным, но признаюсь: я люблю ездить в автобусе. Даже тряска меня не раздражает. Там хоть людей увидишь, и всегда есть надежда, что случай сведет с кем-нибудь из старых знакомых, — скажем, с каким-либо шкипером. Вот бы уж я обрадовался, побратался бы с ним по-свойски и тотчас утащил в облюбованный издавна кабачок, а может, и вовсе неделю не отпускал бы его от себя… Словом, я и без того живу одиноко, иной раз неделями словом не с кем перемолвиться, а тут еще заключать себя в железную коробку, в унылый полумрак автомобиля? Выходит, я должен отравить себе существование только из-за того, что стал самостоятельным человеком? Ну уж нет!

Все это я пишу лишь затем, чтобы объяснить, отчего я столько колесил на автобусах в тот памятный день. А я изъездил город вдоль и поперек — видно, какое-то неясное беспокойство подгоняло меня и я места себе не находил.

Меж тем я время от времени вылезал из автобуса и прогуливался пешком, чтобы проветрить голову, — у Венсенского леса, например, или у площади Этуаль, где даже купил два букетика фиалок. Мне подумалось: такой пустяк ни к чему не обязывает ни дарителя, ни того, кто дар принимает. Ну и отсюда сразу же заключил, как мне поступить: ежели примут меня сдержанно, безо всякой сердечности, что ж, повернусь и уйду.

Все это я хорошенько обдумал во время прогулки. И в такт мыслям то чуть ли не бежал рысью, то останавливался полюбоваться на город. Потому как утро, повторяю, выдалось дивное — солнечное, сияющее всеми красками.

Стояла середина апреля, когда внезапно набежавшие облачка столь же неожиданно исчезают и враз сменяются незамутненной чистотою небес. На меня эти смены погоды производят огромное впечатление, словно драма, разыгрывающаяся в стремительном темпе. Только что накрапывал дождик, а в следующую минуту уже солнце печет неудержимо, точно средь лета. Лучи его слепят, на домах и на зелени пляшут зайчики — ни дать ни взять проказливые мальчишки решили устроить каверзу, забавляясь с зеркальцем. От яркого солнца режет глаза, и вздумай заглянуть в какую-нибудь подворотню, ничего и не увидишь, сплошной темный провал.

Людской поток разливается безбрежно, а сами люди словно вынырнули из какой-то подземной купальни — такие они свежие и празднично чистые во славу этого дивного утра, походка их легка и невесома, как легок и воздушен весь окружающий мир. «Впору ангелам в трубы трубить», — подумалось мне. Черный же цвет мимолетен. То пропадает, то оживает снова. Как бы это поточнее описать? К примеру, видел я всадницу верхом на лошади — на дорожке в Венсенском лесу. Зрелище казалось сказочно-призрачным, не верилось, что перед тобой человек из плоти и крови, женщина словно бы таяла в нежном мареве воздуха, в непрерывной игре света и тени. Никогда не наблюдал я подобных явлений с такой отчетливостью и силою. Задумчиво похлопывая лошадь по шее, всадница ехала не спеша, одетая в черное, она была словно осенена ореолом. Собственно, вот к чему я и веду. В такие моменты все черное кажется объятым пляской огней, свет вскипает и бурно кружит, и хотя сама фигура растворяется в этой круговерти света, контуры ее как бы превозвышаются.

Всадница неторопливо двигалась, а я лениво предавался раздумьям. В конце концов я все же утихомирился, оглушенный массою впечатлений. Что я скажу юным дамам? Быть может, ничего. Цели мои померкли, планы улетучились…

Ну и ладно! Я тотчас почувствовал облегчение. И хотя время близилось к полудню, я не испытывал ни волнения, ни беспокойства, ни грусти. А ведь многое зависело от того, чем закончится намеченный на утро разговор. По крайней мере определится, останусь ли я здесь, в этом милом моему сердцу городе. Здесь моя родина, и я только сейчас понял, как я ее люблю. Странно, что подобных чувств я прежде не испытывал. Если вспомнить, до сих пор я нигде не ощущал себя дома — возможно, возвращаться было приятно, но чтобы осесть где бы то ни было… А сейчас мне хотелось остаться здесь навсегда. Поймав себя на этой мысли, я удивился.

Тихонько насвистывая, я нащупал в кармане входной билет на лекции по политическим теориям. Я купил его две недели назад, но так и не переступал туда порога, поскольку терпеть не могу всякие там теории. У меня с собой были ноты оратории «Мессия» — красиво упакованные, в подарок мадемуазель Мадлен. Интересно, что она скажет, когда узнает, как глубоко изучил я это произведение и освоил — выскажет ли свое удовлетворение или небрежно кивнет головой?

Я по-прежнему насвистывал. А поскольку в ходе этих своих размышлений забрел довольно далеко, то я с двумя букетиками фиалок снова сел в автобус.

После улицы, залитой солнцем, в автобусе было прохладно, но неуютно. Внутри — ни души, кроме меня, а я этого не люблю. И я вышел на площадку, чтобы видеть город.

В голову почему-то пришла мысль: вот, будь у меня сын, что бы я сказал ему в напутствие и назидание? Пожалуй, описал бы сегодняшнее утро, и все. А требуется ли здесь другое? Советами снабжать не имеет смысла.

Рассказал бы ему о мимолетности сущего. О том, что мир являет собой игривую переменчивость, и напрасно искать за этой прихотливой сменой картин нечто утешительное — продуманный смысл или возвышенную цель, ибо ничего этого нет и в помине. Подобно тому, как мелькают день и ночь, точно так же проносится и наша жизнь. И точно так же меняется мир. Что же еще сказал бы я сыну?

Чтобы ни за что не позволял душе прикипать к одному месту. Вообразишь, будто остаешься где-то навеки, и тебя постигнет разочарование. Если же хорошенько поймешь дарованное Богом — тягу к вечному движению, если свыкнешься с нею, полюбишь ее и не станешь противиться ей вопреки всему, как я когда-то, из тебя получится человек, каким замышлял тебя Господь. Это первое условие. А вот и второе. Ежели сполна испил свою чашу скорби и радости, не цепляйся за лишнее, говоря, что жаждешь еще хоть каплю радости: солнечного восхода или куска хлеба… То бишь не сетуй на судьбу, не скули и не жалуйся, но смиренно прими то, что диктует распорядок жизни. Если насытился вволю всполохами чувства, краткими утехами, тебе на земле больше нечего делать. Кто легко жил, и уходить должен с легкостью.

Дойдя в своих размышлениях до этого места, я почувствовал, как глаза мои полнятся влагой. Теперь я совсем не был уверен, что отправлюсь к молодым дамам. Да мне, признаться, и расхотелось.

Что могу я сказать им или той стройной амазонке, которую повстречал в лесу? Поделиться впечатлениями сегодняшнего утра или еще чем-то из своего жизненного опыта? Ищешь у женщин утешения и, похоже, больше всего опасаешься найти его.

Единственным моим страстным желанием было поскорее вернуться домой, никого не видеть — даже слугу, и погрузиться, как в вечную тьму, в свои заметки. У меня было чувство, что записки эти — моя запечатленная совесть и моя исповедь, в них услада моей души, и единственный способ для меня искупить земные грехи — искренне описать свои заблуждения.

Одинокие часы эти направляют дальнейшие мои шаги, служат мне утехою и единственным подтверждением того, что я когда-то ходил по земле… Я изведал жизнь, она у меня не задалась, но я на этом не отступлюсь. Теперь я понял, что побуждает иных людей браться за перо. Можно ли обратить в свою пользу проклятие жизни иначе, кроме как создать все заново, предварительно хорошенько обмозговав? Так потерпевший неудачу Творец вновь принимается за дело и во гневе своем создает новый мир. Да-да, вполне возможно, что делает он это с досады — иногда у меня именно такое чувство.

Словом, я решил повернуть к дому и уединиться со своими бумагами. Там видно будет, чем предпочту заняться: изучением счетов — тоже работа нужная, никуда не денешься, или приведением в порядок чертежей… Когда же настанет вечер, мне так и так предстоит подводить трудный итог: попытаюсь разобраться в самом себе и в своем прошлом. Слугу во всяком случае отошлю, чай приготовлю себе сам, посижу с сигарой… а там посмотрим.

И тут я увидел из автобуса свою бывшую жену. На углу, у перекрестка, где автобус притормозил на миг. То была она — никто пусть даже не пытается разубедить меня, я чувствовал это каждой клеточкой своего существа!