История моей жены. Записки капитана Штэрра

— Не только потому. Он вообще правильно рассуждает.

Мне впору было возгордиться собою.

А в чем, собственно, я признал ее правоту? По-моему, во всем. Ведь к самому спору я, откровенно говоря, не слишком прислушивался, разве что к деталям. И к отдельным интонациям, уподобясь золотоискателю: окружающая природа, пожалуй, и не интересует его, ему лишь бы не пропустить в реке самородки. Так и я. Голосок малышки звенел в моем сердце, как не зазвучать ни одному колокольчику. И что для меня по сравнению с этим какие-то пререкания из-за замужества или что другое!

— Что ты понимаешь в этих краеугольных институтах? Ты пока еще глупа как пробка! — старшая сестра горько рассмеялась.

Разумеется, я не слишком-то уразумел, о чем речь, но не стал допытываться. Такие понятия, как «краеугольные институты», решил я, столь же неотделимы от общего настроения современной эпохи, как сравнение с пробкой и тому подобное.

А старшая добавила, что брак как «прочный» институт изжил себя.

— Неужели ты сама не видишь? Слепая, что ли? — Это она малышке, у которой такие дивные сияющие глаза! — И вообще, где теперь найдешь таких, кто способен выдержать совместную жизнь с другим человеком, скажем, лет сорока?

— Сорок лет! — воскликнула моя сладкая, то бишь старшая, которая тоже стала казаться мне умилительной. На что младшая, мигом вмешавшись:

— Вот-вот, выставляй себя перед месье на посмешище! — Сама-то она сражалась за верность изо всех своих слабых силенок: да, существует на свете любовь до гроба, которую не поколебать ничем.

— Да, я верю в единственную любовь и верность, — повторяла она. И меня, у которого в этом деле был свой опыт, именно эти ее слова пробрали до самого сердца. Поистине странное существо человек, и странностям его несть числа. А малышка к тому же сразу выступила в мою защиту:

— Этот месье — человек непредвзятый, и я люблю его, так как вижу, что его можно бы привлечь на сторону нашего дела, — заявила она, едва только мы расселись. На сей раз мне удалось заманить их после концерта в кафе. Я давно хотел, но не решался.

К какому такому делу они желают меня привлечь? Понапрасну я задавал наводящие вопросы, ответа так и не добился. Меня они вообще исключили из разговора.

— Да, конечно, все это звучит красиво, только ведь ты не все знаешь, — высказалась старшая.

— Чего, например?

— Что дело требует не только непредвзятости, но и страсти.

— А я, по-вашему, недостаточно страстен?! — воскликнул я, упиваясь восторгом, но обе даже ухом не повели.

— Ты не знаешь мужчин, а иные из них настолько безалаберны по натуре…

— Это я, что ли, безалаберный? — взмолился я, ликуя в душе. Ведь теперь спор шел из-за меня, моей собственной персоны. Барышни обсуждали меня в моем присутствии, не обращая ни малейшего внимания на предмет спора. Это приятно щекотало нервы.

— Послушайте, но это, право же, некрасиво с вашей стороны отзываться обо мне столь нелестным образом! Разве я недостаточно усидчив в научных занятиях? Не лезу из кожи вон, стараясь заслужить ваше одобрение?

— Речь идет не об усидчивости! — осадила меня старшая. — Могли бы вы, например, убить Барту [10]? — неожиданно озадачила она меня вопросом.

— Да-да, правильно! Или Трепова [11]? Или того же дядюшку Дрентельна [12]?

— Милые дамы, как я мог бы убить, ежели я даже не знаю, кто такой дядюшка Дрентельн? Как прикажете вас понимать? Или вы просто шутите?

— Причем здесь шутки? Как говорим, так и надо понимать. Буквально, слово в слово, — набросились на меня обе. Теперь они выступали заодно.

— Отвечайте прямо и откровенно, месье.

— Вот именно! Никогда не увиливайте от вопросов.

— Помилуйте, дамы, но что мне за дело до хорватской политики?! — Мне пришло на ум, что девушки, видимо, враждебно настроены к хорватам.

— Это не только хорватская политика, — возразила одна.

— И если вас это не волнует, остается лишь удивляться. Однако это о многом говорит, — подхватила другая.

— О да, тем самым выражен весь его мир.

— Вот видишь? Я же тебе говорила: этот господин напрочь лишен убеждений!

— Нас разделяет целый мир! — заявила старшая. Но, к счастью, подошел официант.

Сев в лужу в политике, я скромно заказал грог. Но обе соплюшки потребовали еще и яичный ликер. Я подчинился. Душа моя пребывала в смятении: которую же из двух мне предпочесть? Впрочем, по всей вероятности, вопрос был уже решен. Хотя бы по той причине, что малышка всегда называла меня «этот месье», а старшая — вообще никак. И мне этого было достаточно: вот что значит погоня за званиями-названиями. Мне мой новый ранг очень нравился. Если бы весь вечер она ничего другого не говорила, кроме как «месье» и снова «месье», я пребывал бы на вершине блаженства.

Но как мне теперь определиться с внешней политикой?

— Ведь мы — члены ВКТ [13], — заявила младшая, сбавив тон и облизывая ложку, которой размешивала яичный ликер. (Старшая тем временем отлучилась позвонить домой, сказать, чтобы их не ждали.) — Только не говорите об этом при Мадлен, — добавила она. — Ей это не понравится.

Члены ВКТ? Ух, как страшно! Я чуть не рассмеялся вслух.

— А вы кто? — спрашивает она меня.

— Я? Да никто. Всего лишь дурацкий голландец, золотко мое ненаглядное.

— Не называйте меня так.

— Ладно, не буду. Но вы действительно золото и правда ненаглядная.

— Возможно. Но не ваша.

— Не моя? Ничего не попишешь, коль скоро вы обе такие бессердечные. Но вы слегка заблуждаетесь. Ведь когда я смотрю на вас, вы хоть капельку, хоть чуточку все-таки моя. Придется вам свыкнуться с этой мыслью, мадемуазель.

— Ах, тогда уж лучше я надену вуаль, — сказала она. — Если в мире совершается такое насилие.

— Насилие! — рассмеялся я. — Хотите лишить нас даже радости лицезреть вас? Не надевайте вуаль! — взмолился я. — Не надевайте вуаль, дитя мое. Обещаю вести себя сдержаннее. Буду скромным и печальным.

— Не будьте печальным.

— Ладно, не буду.

— Но как это могло случиться, что вы никуда не примкнули, не прибились ни к какому берегу? — опять принялась она за свое. Никак не удавалось отвлечь ее от политики. — Как это может быть, месье? — сокрушалась она. — Неужели вы никогда не задумывались над своими убеждениями, над симпатиями к той или иной партии?

— Я постараюсь, — покаянно произнес я. — Исправлю все свои упущения. Вот увидите, какое я проявлю усердие. И знаете, почему? — я посмотрел ей в глаза. — Потому что я всем сердцем обожаю вас.

— Не говорите — обожаю.

— Не буду.

— Все это никчемные слова — правда-правда. Ухаживания сомнительного толка и пустые разговоры.

— Это не пустые разговоры, клянусь, и докажу вам на деле. Буду поступать так, как вы пожелаете. Сделаю все так, как вы распорядитесь. Чтобы вы поняли, что я слов на ветер не бросаю.

Тут она все же посерьезнела. Сказала, что в таком случае я, мол, должен пожертвовать свое состояние, ведь они наслышаны о том, как много у меня денег и какая красивая квартира. — А зачем? — она подняла на меня свои ясные глаза. — К чему хранить художественные сокровища, когда в мире царит нищета? Пожертвуйте свое состояние на партийные нужды или раздайте неимущим.

Затем поинтересовалась, правда ли, что я очень сильный, не хуже какого-нибудь атлета? — Я сказал — да, и по всей вероятности, покраснел при этом.

— Нечего стесняться, это очень важно! — заверяет меня она. — Нам иногда требуется и физическая сила… — И многозначительно посмотрела мне в глаза. — Все это нам рассказал месье Пети. (Мой наставник, отбывший в Америку.) — Но месье Пети не назовешь порядочным человеком, это она говорит мне по секрету. Потому что понапрасну обнадежил бедняжку Мадлен (то бишь ее сестричку), и оттого Мадлен всегда грустит. Понятна ли мне теперь суть дела? Ведь он обещал жениться на ней…