История моей жены. Записки капитана Штэрра

Она вновь слегка потупилась. И вновь не теряя терпения.

— Ну, а короткие произведения? — осведомилась она бесстрастным тоном.

— Господи, ну, что тут сказать! — воскликнул я, проявив отличную выдержку и еще глубже спрятав свою враждебность. — Не много радости я в них нашел. Взять, к примеру, эту песенку: «Мал золотник, да дорог. Взгляните на жемчуг, взгляните на розы — тоже малы? Да, малы, но как дороги вам!» — Это, по-вашему, песня? Обывательское нравоучение, как бы занимательно ни подчеркивал сочинитель ничтожно крохотные размеры жемчужины: «Ах ты, це-е-енная, бесценная моя!..» [15] Напевать этот «шедевр», занимаясь глажкой белья или потешая своего ребенка? Я готов был на стенку лезть, когда публика пришла в экстаз и чуть не отбила себе в кровь ладони.

— И вы тоже, — мигом вставила мадемуазель.

— Что значит — и я тоже?

— Вы тоже аплодировали, — ответила она, на сей раз вскинув головку. — И даже особо отметили на улице — прекрасно помню, — какая остроумная, хотя и предельно простая истина.

— Возможно… — уклончиво ответил я. Что уж тут приукрашивать действительность, было дело, за что теперь мне и утерли нос.

— Возможно, — повторил я. — Бывает. Столько нагородишь за жизнь, всего не упомнить…

— Даже вопреки убеждениям, месье?

— Да. В растерянности.

— Что значит — в растерянности?

— Ну, покоряясь неизбежному.

— Не понимаю!

— Как бы объяснить подоходчивей, мадемуазель Мадлен? Человек подчиняется большинству, это происходит не только со мной, многие попадают в такое же положение. Более того, именно так и зарождаются иные успехи, уверяю вас. Сидит человек в зале и говорит себе: не могут же все они быть глупцами, если так бурно аплодируют! Значит, беда во мне? Вдруг и правда соль земли в том, что жемчужина такая крохотная? И тоже давай наяривать. Не хочется выглядеть дураком перед другими, мадемуазель.

— Это понятно, — отвечает она. — Но восторгаться? Вопреки своему убеждению прикидываться восхищенным, да еще и объяснять причину столь небывалого одобрения — не кажется ли вам, что вы слишком далеко зашли? Ведь это уже почти лицедейство!

— И такое случается, — притормозил я, не зная, что возразить. — Иногда человек многое делает по принуждению.

— По принуждению? Странно слышать! Выходит, вы не всегда говорите правду?

— Не всегда. Определенно не всегда. Да и как же иначе, мадемуазель? Сама жизнь принуждает. Вы еще вспомните мои слова. Однако сейчас я искренен с вами — надеюсь, вы поверите мне даже после всех моих откровений.

— О, наверное. Только как узнать, когда оно, это «сейчас»?

— Тут уж я полагаюсь на подсказку вашего сердца, мадемуазель Мадлен.

— Сердце меня уже не раз обманывало, — снова вскинула она голову. Как в университете, когда о чем-то задумывалась, пригладив волосы назад… — Тогда, значит, я опять обманулась, — с улыбкой заметила она и призвала официанта, желая расплатиться.

— А ведь я собиралась выйти за вас замуж, — неожиданно добавила она.

— Что вы сказали, мадемуазель?

— Разве вы не заметили, что я принимала ваши знаки внимания? Думала связать свою судьбу с вашей, пускай хотя бы на время, пока вам приятно быть со мной. У меня было чувство, что мне наконец-то попался человек симпатичный и с характером…

— Вы так думали, мадемуазель?

— О, и сестренка все время подбадривала меня, говорила, что на сей раз мне нечего осторожничать, я могу быть спокойна. Как же она теперь расстроится, бедняжка! Ну, да ладно, — сказала она, и глаза ее затуманились.

Теперь можно было говорить ей что угодно.

— Из-за такого пустяка вы лишаете меня своего доверия?

— Может, для вас и пустяк, но меня он отталкивает. Не обижайтесь, но это именно так. И столь упорно разыгрывать свою роль, месье, — взялась она опять за свое. — Мы ведь не требовали от вас такой жертвы.

— Постойте, — прервал ее я. — Не стоит делать поспешные выводы. Вы еще молоды, Мадлен, у вас мало опыта. Жизнь нелегкая штука, она многому учит человека…

— Знаю! — оборвала она меня. — Учит обману, жестокости. Весь вопрос в том, кому что по душе. Что выберешь, из того и извлекай уроки.

— Обождите, — сказал я снова. — Вы очень умны, но всего и вы знать не можете. С каким трудом приходится человеку пробиваться в жизни, сколько раз проваливаешься, разбиваешься вдрызг, пока не доходишь своим умом до того, что одной голой справедливостью ничего не добьешься на свете.

— Тогда чего ради добиваться, если потом будет стыдно за свои результаты? — Мадемуазель вся вспыхнула. — И вообще, я презираю подобные теории, — добавила она. — Что без вранья не проживешь, что ложь выгоднее правды. Да, презираю, — повторила она. — Эти умствования подобраны на помойке, пусть там и остаются.

Что я ответил на это? Вероятно, ничего. И не только потому, что нечего было ответить, ведь девушка была абсолютно права — чистота вообще всегда права, — но в этот момент мне вспомнилась собственная молодость, моя тогдашняя бескомпромиссность и безжалостная суровость, с какою я сам отвергал подобные теории.

Неужели с годами все забывается? Наверное, я тоже покраснел. Словом, судя по всему, я слишком легко воспринимал эту барышню. Чересчур часто улыбался ее детской простоте и не замечал, что смеюсь над ее жизненной верой. Наверное, незачем говорить, что теперь у меня пропала всякая охота улыбаться.

Как же низко способен пасть человек!

И при этом все же не сдаться. Возможно, так и должно быть.

«Обожди пять минут», — обычно говорил я в молодости тем, кто сперва пер напролом, отстаивая какое-либо суждение, а затем внезапно и с такой же напористостью переходил в другую крайность, поддаваясь противнику. То есть сразу сдавал свои позиции. Такое поведение мне тоже не импонировало. Ведь и прежним своим убеждениям ты чем-то обязан. А уж опыту — и подавно.

Словом, я все же защищал себя, говоря: Господи, другие тоже были молодыми. К тому же, не очень давно, во всяком случае, мне так кажется, и был я не совсем уж ничтожеством. И у меня тоже были идеи, только одно дело идея, а другое — житейский опыт. В свое время я тоже не хотел верить в неизбежность компромиссов, но затем все-таки пришлось. Вот и она поверит, поклясться могу, и тогда вспомнит меня. Еще не раз упрется эта гордая барышня в стенку, пока не сообразит, почем фунт лиха… — И твердил про себя прочие банальные истины. Но пока что мадемуазель не отпускала хватки.

— Не сочтите за обиду, — посерьезнев, произнесла она, — но я еще тогда усомнилась в вас, когда вы вздумали утверждать, будто бы Беньян ваш друг.

Выслушивать подобное не слишком приятно, тем более что она опять была права.

— Ну, видите ли, — отвечал я со всевозрастающим раздражением, — всего вам все равно не объяснишь, поскольку вы еще дети. Сказать прямо было бы грубостью, мы тогда еще были мало знакомы. Признаться, что я неверующий, но хотел бы обрести веру, и тому подобное? Что поэтому взял в руки книгу Беньяна? Выложить вам все свои сомнения, всю свою неуверенность?

— Да, — ответила она, не колеблясь. — Вы должны были отнестись ко мне с доверием. А если нет, все равно не обязательно было говорить неправду. Разве это не то же самое, что подсмеяться над человеком? — и, помолчав, добавила: — С тем, кого я уважаю, месье, я бы никогда так не поступила.

— Весьма похвально, — произнес я, а про себя подумал: теперь уже все равно, будь что будет. — А я еще, видите ли, выказывал восхищение музыкой, да? Но как, скажите на милость, мог я завоевать столь юные сердца, а ведь я обожал вас? — вопросил я со всем пылом, так что голос мой эхом отозвался в ночи. (Тем временем мы уже бродили по извилистым улочкам близ Вилль дю Темпль.) Иными словами, я наконец обрел свое «я» и свой голос, вновь утвердился в своей правоте, и тогда все пошло как надо. Вообще терпеть не могу высказываться изысканно и церемонно. Обозвал их пигалицами и попросил совета, как, по ее мнению, мне следовало обращаться с такими юными соплячками?