Молчащий

Пришёл Иван Максимыч.

— Устали? — спросила Анико.

— Устал, дочка. Поставь чайку.

— Я сейчас, быстро.

С радостью растопила печку, хотя поленья долго не хотели гореть, шипели, фыркали, а закопчённый чайник испачкал сажей руки и, прежде чем закипеть, долго капризничал.

Вечером в посёлке началось что-то непонятное и, по правде говоря, жутковатое — пошла пьянка, дикая, глупая, страшная.

Ненцы, те, кто ещё держался на ногах, бродили от одной нарты к другой, остальные сидели, валялись на снегу, бормотали, кричали, хихикали, пели. И куда девались их спокойствие, достоинство и гордость?

Анико увидела Иру. Она что-то торопливо говорила отцу с матерью. Те были уже подвыпивши, но слушали дочь внимательно.

Отправив родителей, Ира подбежала к Анико и быстро сказала с виноватой улыбкой:

— Извини. Не могу я сейчас с тобой поговорить. Надо увести их отсюда. Видишь, что творится.

Анико кивнула.

— Поедем домой. Если они будут сильно пьяные, так хоть не на улице.

— Конечно.

— А ты обязательно приезжай. Работы тут много.

— Ладно, Ира.

— До свидания, — и торопливо подбежала к своим нартам.

Иван Максимыч вышел на крыльцо.

— Ложись, дочка. Это кино, — он показал рукой на пьяную улицу, — будет всю ночь идти.

— Почему они так много пьют?

Иван Максимыч сел рядом и закурил. Лицо его болезненно сморщилось.

— Этого никто не объяснит толком. Они могут не пить месяцами, но, добравшись хоть раз в году до спирта, пьют страшно. Некоторые неделями стоят в посёлке, мучают оленей и себя, особенно зимой, и проматывают всё до копейки.

— А если поменьше спирта завозить? Не поедут же они в Белоярск за ним.

— Конечно, не поедут. — Иван Максимыч докурил папиросу, затушил её большим корявым пальцем и продолжал: — Сейчас ещё ничего. Человек, если у него сердце в порядке, не замёрзнет, уснув на земле. А зимой? Мы с Павлушей специально ходили по ночам, чтобы затаскивать их домой, иначе замёрзнут. И всё равно за всеми не усмотришь.

— Но как быть, Иван Максимыч? Нельзя же это так оставлять?

— Правильно, нельзя. Я сам ломал седую голову над этим, — Иван Максимыч развёл руками, поднялся. — Пойдём спать. Может, завтра будет вертолёт, улетишь... домой. Павла что-то долго нет. Обещал ещё вчера приехать.

— А он куда уехал?

—■ Свадьба у кого-то, так его дружкой пригласили. Пойду, устал я.

— Идите, я посижу ещё.

— Сиди, только надень Павлову шубу, а то простынешь.

Анико ещё с час сидела на крыльце и уже собралась

уходить, но одна сценка у магазина заинтересовала её. Пьяный пожилой ненец держал в руках красивого песца й что-то говорил, вернее, пытался сказать, стоявшему рядом продавцу. Тот отчаянно мотал головой и порывался уйти. Ненец хватал его за руку, за полу куртки и показывал пять пальцев. Затем начал уменьшать: четыре, три.

Продавец всё мотал головой и улыбался. Наконец ненец показал два пальца. Продавец удовлетворённо кивнул, и оба скрылись в магазине.

Анико поняла, что между ними шёл торг. «Интересно, чем это кончится? Если я не ошибаюсь, то за песца этот дурак согласился получить не то двадцать рублей, не то две

бутылки спирта. Подожду», — решила она, прислонясь спиной к двери.

Ждать пришлось недолго... Пожилой ненец со счастливым видом любовно держал в объятиях две бутылки.

— Вот это да! — Анико аж привстала. — Надо же, как ловко.

Продавец направился к другой группе. Шёл твёрдыми шагами, чуть заметно размахивая правой рукой.

Анико вскочила:

— Подождите...

На неё глянули красивые холодные глаза. Очень холодные и совершенно трезвые.

— Вы его сейчас обманули.

Глаза вдруг опьянели. Забегали, как мыши, спрятались в зарослях ресниц.

— Тебе надо что-то купить? Я сейчас... Вот сейчас.

— Нет, мне ничего не надо, но вы обманули вон того, — повторила она, кивнув на ненца, уже щедро улыбавшегося и угощавшего всех, кто подходил к нему.

— Я сейчас, только вот... — опять забормотал продавец.

— У-у, Урод, своих же грабишь.

— Своих же грабишь, — пропел продавец на мотив «Шумел камыш» и, пошатываясь, пошёл дальше.

Уснула Анико поздно, под самое утро. Сидела на кровати, прислушиваясь к крикам и песням с улицы, вспоминала разговор с Иваном Максимычем, глупое лицо обманутого ненца и всё время видела перед собой холодные глаза продавца.

дому подъехали нарты, запряжённые четырьмя быками пёстрой масти. Анико видела из окна, как хозяин ловко остановил оленей, взбежал на крыльцо и скоро показался в дверях. На нём была малица с синей оторочкой, на ногах кисы, расшитые красным и жёлтым сукном, охваченные чуть пониже колен красивыми подвязками. Подпоясан он был браво, с некоторым вызовом даже и щегольством. Анико внимательно всмотрелась в него.

— Здравствуйте, Анико, — поздоровался на ненецком языке вошедший.

— Это вы?! — узнала она Павла.

— А что, не похож?

— Совсем как ненец. Я сначала и не узнала вас.

Павел, довольный, засмеялся. Анико искоса быстро

взглянула на него.

— Чья это упряжка? — спросила она, любуясь гладкими быками. Они напоминали ей Тэмуйко.

— Моя.

— То есть?

— На самом деле моя. Нарты сделал сам под чутким руководством Ивана Максимыча, оленей подарили в стойбищах, упряжь одолжили парни, пока своей не заимею... — Павел улыбнулся, повесил на гвоздь кисы. Длинные чёрные пряди волос падали на лоб, и он откидывал их лёгким движением головы.

Анико замолчала. Отошла от окна и, сев на стул, несколько секунд смотрела на угол печки, чувствуя, что опять появилась тревога, похожая на вчерашнюю.

Что случилось? Почему несколько дней подряд тихо, крадучись, подходят сомнения? Кто этот парень, собирающий ненецкие сказки? Сильно покраснев, Анико подошла к Павлу и, чуть заикаясь, спросила:

— Зачем вы собираете сказки и яробцы?

Павел умывался. Замер. Выпрямился.

— Первое — они очень древние и правдивые. По ним можно писать историю народа и судить о его культуре. — Павел, вытирая лицо, смотрел на Анико серьёзно и немного грустно. — И второе — старики умирают, и скоро может получиться так, что в тундре не останется ни одного, кто будет помнить о старом искусстве ненцев.

Он достал из кармана пиджака трубку и, глядя перед собой, помолчал.

Яробцы — это подлинное искусство, их должны слушать не только ненцы, но и другие народы, а они всё ещё вековыми пластами лежат в памяти одних стариков.

Павел забыл о трубке и, чуть прищурив глаза, вопросительно посмотрел на Анико, а она, сама удивившись своей смелости, спросила:

— Зачем вам это? У вас свой народ.

— Сейчас многие ненцы хотят понять, как дальше жить... Сколько проблем: дети-школьники должны жить с родителями какие-то два с половиной месяца, а все остальные девять месяцев — в интернате: появились совхозные стада, геологи, нефть, буровые. Ненцы растерялись. Внешне вроде спокойны, как всегда невозмутимы, но я знаю: в душе у каждого тревога — что будет? Куда уходят наши дети, почему рассыпаются под бегом времени роды? Некоторые сомневаются: останется ли на земле такой народ — ненцы? Конечно, останется. Но каким он будет? Вот вопрос, который тревожит каждого ненца. И если сейчас не помочь...

— И вы хотите им помочь? В одиночку? — перебила Анико со странной, нехорошей улыбкой.

Павел постарался не заметить эту улыбку.

— Почему в одиночку?

Он закурил. На миг лицо его закрылось табачным дымом.

— Ведь никто не желает зла ненцам, обучая их детей, никто не имеет мысли уничтожить национальное. Наоборот, ненцам хотят дать культуру, образование. Может, этот метод приобщения к культуре — интернаты — не совсем правильный, тут надо много думать, решать, ездить, экспериментировать. Беда заключается в том, что сюда плохо идут культурные, образованные...

— И какой выход? — упрямо спросила Анико.

— Выход — в местной молодёжи. Надо обязательно возвращаться к себе, не губить традиции и добрые обычаи. Сейчас ненцы живут гораздо лучше. Но быт нужно улучшать. Я считаю это чуть ли не самым главным. Может, с культуры быта и надо начинать. Придёшь в чум — масло есть, компот, консервы, но беда опять в том, что ненцы не умеют толково тратить деньги. Иногда вместо спирта им полезнее купить костюм, платье, платок... — Павел помолчал, раздумывая над чем-то. Потом сказал: — Иван Максимыч предлагает остаться мне здесь... Да, я останусь... — и, взглянув на Анико, острожно спросил: — А вы?