Молчащий

Потом пили чай.

Анико развеселилась, а когда мужчины устроили гонки на упряжках, переживала и кричала вместе с ребятишками и женщинами.

Победил в гонках Алёшка. Он специально тренировал для соревнования своих оленей, и разленившимся, ожиревшим быкам Себеруя и Пассы было трудно тягаться с Алёшкиными, поджарыми, мускулистыми.

После гонок женщины варили мясо. Пасса с Себеруем завели разговор, интересный и понятный только им: сколько оленей сдать осенью на мясо, какие телята в мать пошли, какие в отца, где лучше ягель.

Анико хотела помочь женщинам, но ей сказали, что она замарает пальто. Походила, поиграла с ребятами, а потом села на нарту, задумалась и не заметила, как подошёл Алёшка.

— Ты меня не узнаёшь?

— Нет. Лицо вроде знакомое, но не помню.

— Алёшка я, Лаптандер. В Белоярске в интернате вместе жили. Ты тогда меньше была, а сейчас...

— Да, сейчас совсем не та. Скажи, что мне делать с этим богатством?

Алёшка не стал притворяться, что не понимает. Он сел рядом и как можно спокойней сказал:

— Это твоё дело.

Помолчали.

— А если я отца с собой возьму? — неожиданно спросила Анико.

— Ну, то совсем смех. Всю тундру рассмешишь. — Алёшка в подтверждение своих слов слегка улыбнулся. — Твой отец всё равно что олень, в стайку не загонишь.

— Почему?

— Будто сама не знаешь. Грамотная ведь.

— И грамотные часто не всё понимают.

— Он всю жизнь прожил в горах. Ему здесь каждый камень и дерево знакомы. Он с ними, как с людьми, за руку здоровается. — Алёшка говорил медленно, спокойно, но по румянцу на щеках видно было, как он волнуется. — Твоему отцу не так просто взять и переехать. Он без чума, оленей и Пассы жить не сможет, тем более в душном городе.

Анико сорвала сухую травинку, повертела её в руке.

— Но ведь привыкла я к городу.

— Даже слишком, — Алёшка усмехнулся. — Тебя, как и других наших парней и девушек, испортил интернат.

— Ты что, против образования? — растерялась Анико, изумлённо рассматривая парня.

— Почему против? — обиделся Алёшка. — Интернат — это хорошо. Но вспомни, много ли молодых вернулось после интерната в тундру. А те, кто вернулся, что они принесли? И грамоте толком не научились, и ремесло своих отцов позабыли. Вот и получаются из нас не тундровые жители, не городские, смесь какая-то...

— Не все же такие, — рассердилась Анико, — а если человек хочет по-настоящему учиться...

Я не о них, — поморщился Алёшка. — Тундра будет всегда, значит, кто-то должен ухаживать за оленями, ловить песцов. Почему бы в интернате вместе со стихами Пушкина не давать уроки охоты, ловкости, выдержки? Ведь есть же профессии оленевода, рыбака, охотника. Вот и учили бы их по науке этому. Они бы вернулись в родное стойбище и сделали жизнь лучше...

Анико бросила травинку и с удивлением посмотрела на Алёшку. Тот перехватил её взгляд, смутился.

— Ну, ладно об этом. Что ты собираешься делать?

Анико пожала плечами, отвернулась.

— Я не знаю, Алёшка. Отца не могу обидеть, но и остаться жить, как вы, не могу.

— Почему?

— Шить, варить, готовить дрова я научусь, но, Алёшка, пойми, ты увидел в оленях и в кочеваниях смысл, а я не вижу... Может, только к старости.

— Хорошо! Я тебя понимаю. А отец? А род? Забываешь,

что ты единственная из рода Ного? Сможешь ли ты там, в городе, продолжить его, не потерять честь Ного? Ведь отцу будет тяжело умирать, зная, что вместе с ним уйдёт и его род. Ты не смотри, что он сейчас бодро ходит...

— Но я буду приезжать к нему.

— А ему не это надо. Ему вся твоя душа нужна, а не осколочек её.

— Что же, ради него я должна повторить судьбу матери?

— Значит, ты хочешь жить в благоустроенной квартире, а другие ненецкие женщины пусть сидят у очага? Ты же грамотная, вот и сделай их жизнь лучше.

Анико испуганно взглянула на парня. Лицо Алёшки побледнело, на лбу вздулась жила, а глаза его смотрели недобро и хмуро.

— Что я могу сделать? — хотела, чтобы вопрос прозвучал твёрдо, а получилось жалко и невнятно.

— Вот когда ты на собственной шкуре почувствуешь всю тяжесть жизни женщины, тогда будешь знать, что делать. — Алёшка говорил всё с тем же недобрым выражением лица. — Ну ладно, хватит об этом. — Поднялся. — Ему было неприятно, что разговор получился таким грубым, и теперь он хотел успокоиться.

Анико растерялась до слёз. Хорошо, что Алёшка ушёл и не видел её лица. Она не ожидала таких слов, колких, неприятных, страшных. И от кого? От какого-то пастуха, парня в малице.

А что, если все они — и папа, и Пасса, и эти добрые женщины — думают о ней так же, только молчат? Как быть? Как утешить себя, а главное — оправдать? Где-то в глубине души Анико начала сознавать, что парень прав, но как... как бросить всё: институт, театр, кино, танцы, споры с товарищами об искусстве, об интересном и ярком будущем? Как забыть шумные, горячие улицы города, любимые места, где не раз так хорошо думалось и мечталось, и добровольно отдать себя мёрзлой тишине, затеряться в белом просторе снегов, надеть ягушку, жить при керосиновой лампе и... состариться?!

еберуй сидит лицом к закату. Тёплые струйки солнца бегут по глубоким морщинам, а старому ненцу в лёгкой дремоте думается, что это маленькая дочь гладит его по лицу мягкими пальчиками.

Огромное солнце хотя и ласковое, но одинокого человека уже никаким теплом не согреешь.

Себеруй понял, что дочь уедет. После ужина он совсем случайно через открытый полог двери увидел, как Анико складывала свои вещи, не обращая внимания на подарки женщин стойбища. Они лежали на постели забытой кучкой.

Уже в первый вечер, в момент встречи, вместе с радостью приютился страх, но Себеруй пытался обмануть себя, а временами действительно верил, что всё будет хорошо, родная дочь не бросит на старости лет. Но теперь он знал — Анико торопится обратно. Там, на Большой земле, за много километров её ждёт что-то более родное и близкое, чем отец и его горе. Придётся доживать последние дни одному. Он ведь в большой посёлок поехать не может. Жена и дочь здесь. Здесь было счастье.

Буро осторожно подошёл к хозяину, лёг и некоторое время тоже смотрел на солнце, потом подполз к ногам Се-беруя, лизнул кончики кисов. Он всегда делал так, чтобы хозяин не сердился за беспокойство.

Себеруй, наклонившись, провёл рукой по шее собаки и опять задумался...

Анико проснулась от страха. Ей приснился сон. Мать защищала её от кого-то. Анико не поняла, от кого именно, мать размахивала руками, что-то гневно кричала, загораживая дочь. А лица у неё не было.

Торопливо откинув полог, Анико быстро накинула пальто. Долго пила воду, искала глазами отца. Его не было. Ягуш-ка, которой он всегда укрывался, лежала на постели так же, как положила её Анико вчера. «Где он? Что с ним?»

Испугавшись ещё больше, выскочила наружу, обошла вокруг чума и увидела отца на нарте.

Сделав несколько шагов, Анико услышала голос, спокойный и доверчивый, будто отец говорил с самым близким человеком.

— Буро, мы опять останемся одни.

Анико чуть подалась назад. Ей подумалось, что отец лишился рассудка. Против него сидела собака и внимательно смотрела на хозяина. Ни она, ни отец не заметили Анико.

— Не плачь, — сказал Себеруй тихим и ласковым шёпотом. — Мы будем жить тихо, никому не будем мешать. Ты знаешь, я шить научился. Сам себе кисы и малицу буду чинить. Пусть у тебя ум походит: мать Пассы уйдёт в другой мир, и никто не захочет заниматься нашими кисами. Вот смотри... —

Он наклонился и показал на ногу. В кисах была дырочка, из которой торчала солома, её обычно подкладывают под чижи. — Завтра я дырочку зашью. Ты только никому не говори.

Буро понюхал солому и фыркнул.

— Хорошо, хорошо, не смотри на меня так. — Себеруй помолчал и продолжал успокаивающим тоном: — Малица у меня хорошая, да новая ещё есть, хозяйка сшила. А ты хорошо следи за оленями, чтобы на нас никто плохо не смотрел и не думал, что Себеруй с Буро не работают.