Молчащий

Хромой Дьявол не отрываясь смотрел на щенка, и в душе его что-то шевельнулось, заныло, но сладко и совсем по-иному. Так они и лежали.

Хромой Дьявол, забыв об опасности, чуть сам не уснул, легонько уткнувшись мордой в малыша, как вдруг, уже засыпая, он почувствовал возвращающихся и вскочил. Волчонок завозился было, но, устроившись в ямке, снова уснул. Хромой Дьявол замер над ним. Он знал, что волки близко, в тишине отчётливо слышал их шаги, чувствовал запах и никак не мог решиться оставить волчонка. И только когда увидел невдалеке две тёмные тени, бросился в кусты.

Рваное Ухо дотрусил первым и, обнюхав спящего сына, торопливо втолкнул его в логово, а потом стал обнюхивать кусты и землю. Шерсть вздыбилась. Рваное Ухо не хотел сейчас скандала, но запах Хромого Дьявола раздражал его, злил, и когда подошла встревоженная волчица, он грубо оттолкнул её носом. Та, почувствовав запах чужого, оскалилась, тут же полезла в логово и долго была там. Внутри снова раздался писк, тоненький и сонный. Когда волчица вылезла, Рваное Ухо лежал на животе и ждал её. Волчица, злобно рыча, устроилась в сторонке. Тревога не покидала её.

Ночь прошла незаметно. Рваное Ухо лежал, как и прежде, на животе, и только глаза его следили за волчицей; она то влезала в логово, то кружила около входа, ложилась поодаль, вслушиваясь в мир и тишину своего жилища.

Уже глубокой ночью Рваное Ухо проснулся от воя. Сразу догадался, чья это песня. Так плачут только одинокие. Те, у кого одиночество ещё не раз выжмет слезу, захлестнёт горло обидой и, наконец, вопьётся ржавыми зубами, чтобы не оставить уже до самой смерти.

Да, Хромой Дьявол плакал. От бессилия, от старости, от голода. Иногда это рычание сменялось счастливым взвизгиванием — Хромой Дьявол закрывал глаза и видел маленького волчонка с толстыми щёчками. Он хорошо запомнил его и, если бы перед ним положили целую кучу волчат, узнал бы сразу.

...Логово. Нет ни Рваного Уха, ни волчицы. Хромой Дьявол еле отдышался. Тело было мокрое и тяжёлое. Успокоившись, внимательно оглядел всё вокруг. Он слышал каждый шорох и звук. Влезть в логово не решался и, устроившись около самого входа, стал ждать, дрожа всем телом.

В норе кто-то зашевелился, и потом около самого входа показалась тень. Вылезшего из логова волчонка Хромой Дьявол обнюхал и отвернулся от него. Следующий вылезал задом, подталкивая тело коренастыми лапками.

Да. Это был тот. Не раздумывая, Хромой Дьявол схватил в зубы волчонка и со всех ног кинулся прочь. Волчонок не то рычал, не то визжал, но Хромой Дьявол не слышал его.

авел всю ночь пролежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ночной тишине. Он знал, что завтра будет вертолёт и Анико уедет. Весь вечер они не сказали друг другу ни слова, отворачивались, и каждый делал вид, будто очень занят.

Он знал, что эта девушка уедет. Она ничего не забирала с собой от него, Павла, хотя все дни,

что Анико была здесь, Павел чувствовал себя встревоженным, возбуждённым, отвечал на её улыбку гораздо радостней, чем хотел.

Внезапно лёгкий шум шагов насторожил Павла. Он полузакрыл глаза и стал дышать ровней.

Анико вошла нерешительно. Длинные волосы её были небрежно заколоты шпилькой на голове, но часть их рассыпалась по плечам. Она, видно, совсем не раздевалась. В полумраке глаза Анико казались большими и влажными, и Павел удивлённо подумал: «Как я раньше не замечал?»

Анико постояла и быстро исчезла. Было слышно, как она легла на раскладушку.

Павел встал и, подойдя к окну, закурил. «Теперь всё, — подумал он. — Уедет. Зачем она приходила? Хотела оправдаться?»

Весь остаток ночи Павел провёл у окна, выкурив пачку сигарет и время от времени задавая себе вопрос: «Ну из-за чего так волноваться и не спать? Вот чудак. Если бы ты её любил, тогда другое дело». И всё равно не спалось. К утру Павел посерел лицом, даже чёрные глаза стали пепельными.

— Летит! — крикнул Иван Максимыч в открытую дверь и побежал к почте. — Вертолёт!

Анико выскочила из-за стола, не глядя на Павла, оделась и, подхватив портфель, остановилась у двери. На лбу у неё блестели капельки пота.

— Не торопись. — Павел накинул шубу и тоже остановился.

— Почему?

— Времени ещё много. Пока он сядет, пока почту выгрузит. — Павел говорил медленно, тихо, и Анико понимала, что значит «времени ещё много», — это время подумать.

Ничего не ответив, она вышла на крыльцо, прислушиваясь к шагам Павла: идёт ли?

К вертолёту подошли вместе. Радист, как и в день приезда, укладывал на саночки посылки, пачки с газетами, по его лицу Анико видела, как он доволен тем, что сегодня люди получат радость с Большой земли: письма, посылки, газеты.

Поставила на землю портфель и отошла в сторону. Нашла глазами старую лиственницу, чуть заметно кивнула ей. Горы холодно сияли над синим горизонтом. Вместо радости Анико вдруг ощутила в себе жалость и, чтобы заглушить её, заплакала.

— Зачем же плакать? — спросил Павел.

— Не надо, Павел, так...

— Пойдём.

Иван Максимыч уже договорился с лётчиками, и один из них обратился к Анико:

*— Что, полетим, студентка?

— Полетим.

— И не жалко родных мест?

— Нет, — ответил Павел, краем глаза следя за Анико.

Она, чувствуя это, отвернулась и встретила торжествующий взгляд продавца. Прищурясь, Анико с ненавистью, не мигая, смотрела на него. Продавец не выдержал, опустил, усмехнувшись, голову.

— Всё? — спросил лётчик, и этот вопрос привёл Анико в смятение и радость.

Она поглядела на Павла.

«Значит, летишь?» — спросили его глаза из-под нахмуренных бровей.

«Что поделаешь», — ответила мысленно Анико и бросила портфель в вертолёт. Надо попрощаться с Иваном Мак-симычем.

Старик подошёл сдержанно, так же сдержанно и молча пожал руку и отошёл.

Павел тяжело шагнул к вертолёту. С минуту молча смотрел на номер, написанный красной краской, пошевелил губами, будто запоминая, и только потом перевёл взгляд на Анико. Глядел в её испуганные глаза и так же молча шевелил губами.

— Ну что, попрощались? — спросил лётчик.

Павел кивнул.

— Тогда всё. Трогай, Андрей. Да, да. Всё!.. — крикнул он своим и, поднявшись в вертолёт, закрыл за собой дверь.

«Всё? — повторила про себя Анико. — Нет, не всё!»

Она села к иллюминатору, но так, чтобы её не было видно.

Павел стоял, распахнув шубу, и фигура его становилась всё меньше и меньше.

рошло полтора года.

Шкуры, домашнюю утварь Себеруй передал жене Пассы. Он теперь живёт у него, только вот с оленями медлит, чувствуя, что, расставшись с

ними, навсегда потеряет всё дорогое, связывающее его с прошлым, ведь каждый олень в стаде — это волнующее воспоминание. Это его труд и труд покойной жены. К примеру, один Тэмуйко чего стоит. А Рогатый?! Нет, Себеруй помедлит. Однако как бы он ни оттягивал это событие, он знал, что передаст стадо Алёшке, и не на смертном одре, а совсем ещё здоровым человеком. Он не любил торопиться, а на ложе смерти человек всё равно что-нибудь забудет сказать или скажет не так, и поэтому надо вовремя до всего додумываться.

И кроме того, у оленей всё-таки есть хозяйка — дочь, и Себеруй ждал, что подскажет ему жизнь, а жизнь должна помочь — не может же она всё время делать больно одному человеку.

Себеруя по-прежнему сопровождает заметно постаревший Буро. Он теперь редко ухаживает за стадом. Правда, не по собственной воле. Люди раньше его самого учуяли в нём старость, и он с ними согласился, но не потому, что считал себя слишком дряхлым, просто по опыту знал: люди умнее.

...Всё это время Хромой Дьявол не беспокоил стадо. Ненцы решили, что он давно умер. Другие волки тоже редко наведывались. Осенью пищи хватает, к чему рисковать.

Только что прошёл дождь. Пахнет мхом, сырыми камнями, больше всего листвой, с которой ещё стекают тяжёлые прозрачные капли.

Деревца стоят полусонные и томные. Осторожный ветер чуть шевелит их верхушки, а потом, словно чего-то устыдившись, как послушный пёс, ложится к их стволам, коричневым от летнего загара.