Аномальная зона

– Романы… простите, что? – испуганно переспросил Иван Михайлович, несмело присаживаясь на горячие от печного жара чурбаки.

– Ты чё, совсем тупой, да? – развеселился завхоз. Он лежал на топчане, вокруг него примостилось в разных позах ещё с десяток приближённых обитателей барака. Они заржали угодливо, а кто-то поддакнул: – Да с этой тилигенции ни хрена толку нет. Жрать им тока давай…

– Почему же? – обиделся писатель. – Я просто не понял вашего выражения. Что значит – тискать?

– Рассказывать, козёл! – пояснил ему голос, раздававшийся с нар.

Богомолов оглянулся в ту сторону и увидел, что едва ли не весь барак уставился на него с ожиданием.

– А-а… – с облегчением вздохнул Иван Михайлович. – Да пожалуйста. Что вас интересует? Какой, так сказать, литературный жанр? Современная проза – бытовая, деревенская или детективы, фантастика, приключения? А может быть, классика? «Анна Каренина», к примеру, «Отцы и дети» Тургенева?

– Ты мозги нам не канифоль! – строго осадил его Лютый. – Сказано тебе – романы (это слово он произносил с ударением на первом слоге), значит, тискай нам романы! А то как дам щас по сопатке – вмиг у меня кровью умоешься!

«Вот он, стимул для творчества, – подумал грустно писатель, – по крайней мере, устного. Не вдохновенье, а угроза морду набить…»

– Только слышь, ты, – встрял кто-то из шнырей, – про Монтекристу не надо. Все новички нам Монтекристу этого тискают. Задолбали уже. Да и брехня это всё. Из камеры его, вишь ты, живьём в мешке в море выбросили. Хрен. У нас чека, прежде чем жмурика на кладбище сволочить, завсегда трупаку сперва башку кайлом пробивает. Штоб, значит, наверняка, и никаких воскрешений. А у них там, в романе, чё, вохра дурней нашей? Давай чё-нибудь современное!

Иван Михайлович кивал послушно, а сам соображал судорожно, какую из прочитанных в последнее время книг можно пересказать этим каторжанам – тупым, неграмотным, злобным. «Может быть, „Грибной царь“ Юрия Полякова? Не-е, не поймут, это от них далеко. Или Пелевина? Ой, нет, тем более…» Он с ужасом понял, что не может вспомнить ни одной книги из современной литературы, способной заинтересовать эту читательскую аудиторию. Не Донцову же с Марининой им, в самом деле, рассказывать? И потом, если уж «тискать», то непременно что-нибудь высокохудожественное, доброе, разумное, вечное. И тут писателя осенило.

– А хотите, я вам стихи почитаю? – с воодушевлением предложил он.

– Чё-ё?! – возмутился Лютый. – Ты за кого нас, в натуре, держишь? «Травка зеленеет, солнышко блестит…» Тебе тут чё, пидорасы, штоб такую херню слушать?!

– Да нет, – в отчаянье вскочил Богомолов. – Я вам настоящие стихи прочту. Зоновские. – И начал, боясь, что не разрешат:

Иван Михайлович декламировал вначале торопливо, взахлёб, но вскоре, убедившись, что все в бараке замерли и внимательно его слушают, стал читать уже с чувством и выражением:

Богомолов закончил чтение. В бараке стояла мёртвая тишина. Прошла одна тягостная минута, другая… Вдруг в печи оглушительно выстрелило полено – так, что сноп искр из распахнутой дверцы вылетел. И тут же словно всё взорвалось. Зеки заорали, засвистели, заулюлюкали, даже в ладоши захлопали. А Лютый, вскочив с топчана, подбежал и обнял растроганно писателя:

– Во, в натуре… Это я понимаю…. Это, бля, про нас… Прямо душу всю вынуло… А ещё знаешь такие?

– Конечно, – ликуя про себя, с деланным равнодушием пожал плечами Иван Михайлович. Он благодарил бога за то, что купил в своё время по случаю книгу избранных стихов Анатолия Жигулина, куда вошёл и лагерный цикл. Издали его впервые в перестройку, и никто из нынешних сидельцев этих стихотворений, конечно же, не слыхал.

И опять эти стихи были встречены бурей восторга.

Позже, когда писатель выдохся, Лютый посадил его за стол, поставил перед ним огромную миску, доверху наполненную кашей, дал краюху хлеба и утёр уголки глаз:

– Ну, парень, угодил. Вот тебе и Гоголь-моголь… Стихи что надо. Сам сочинил?

– А то кто же! – с гордостью подтвердил Богомолов и набросился на еду, откусывая огромные куски хлеба и до отказа набивая рот кашей – так что щёки едва не лопались.

5

Впервые в жизни писатель узнал, что такое настоящая, всенародная слава. На следующее утро его не занарядили на общие работы, а оставили помогать по хозяйству в бараке. Но делать ему ничего не пришлось. Лютый с подъёма, подбросив ему к положняковой пайке ещё ломоть хлеба и щедрую горсть зелёного, крепчайшего до саднения в горле самосада, вручил химический карандаш и тонкую тетрадь в косую линейку с пожелтевшими от времени страницами. Бумага в лагере ценилась гораздо дороже золота, вся шла на закрутки, большинство зеков за её неимением использовали на курево сухие берёзовые листья, из которых вертели цигарки, и то, что завхоз расщедрился на целую тетрадь – чистую, не исписанную, говорило о чрезвычайной значимости порученного Богомолову дела.

Ему надлежало аккуратно вписать в неё все стихи Жигулина, присвоенные, впрочем, Иваном Михайловичем в силу чрезвычайности обстоятельств.

Вечером он опять читал перед отбоем, выдавая за своё творчество, Николая Рубцова, Евгения Евтушенко, Владимира Высоцкого. С последним едва не вышел конфуз. Оказывается, в лагере его знали.

– Во, прикол! Про этих, коней привередливых, и про подводную лодку я на воле слыхал, – заявил вдруг один грамотей. – Давно, лет тридцать назад ещё.

– Да, все думают, что это – песни Высоцкого, – согласился, нашедшись мигом, Богомолов. – Но стихи – мои. А Владимир Семёнович написал к ним музыку и сам исполнял. Потому народ его и считает автором. Я не возражаю, тем более что самолично подарил их в своё время великому барду!

Выкрутился, но с тех пор к заимствованию у популярных поэтов относился с осторожностью. Тем более что и жигулинской славы хватало ему за глаза.

И началась у Ивана Михайловича относительно сносная, приятная даже в некотором отношении жизнь. Все зеки, включая блатных, здоровались с ним уважительно, без проблем суживали то щепотью табачка, то замуткой чая. На него приходили посмотреть из других бараков. Приносили мятые, бог знает где хранившиеся до того, обрывки бумаги и просили написать на них стихи – про бригадира, кострожогов… За это расплачивались с поэтом-самозванцем коркой хлеба, порцией каши, клочком тряпицы или шпагата – всё в неволе имело свою, несопоставимую с волей, ценность.