Авария

— Идиоты, — сказала она. — Целый этаж идиотов… Одному отец на магнитофон не дал — из окна сиганул. Лежит, позвоночник сломал… С жиру бесятся… Чего не живется-то? — обернулась она к Валерке. — Мы на карточки жили. С голоду качает, а вечером на танцы бежишь. Весело жили, не то, что вы… Я честно скажу: я бы таких и не вытаскивала. Не хочешь — не живи! Или плати за койку! Страна всеобщей занятости: один вены режет, другой шьет — двое при деле…

Валерка смотрела в окно.

В Склифе ее сразу провели в операционную, заставили раздеться и уложили на стол под яркими лампами.

— Глубоко порезала, — сказал хирург, молоденький парнишка в зеленом пижонском колпачке.

— Так получилось. Извините. — Валерка отчаянно трусила, облизывала пересыхающие губы, блуждала широко распахнутыми глазами по операционной, стараясь не смотреть на жутко поблескивающий инструмент.

— Давайте блокаду, — негромко велел хирург сестре. — Зачем резала-то?

— Да черепам надо было объяснить кое-что…

— А по-другому нельзя было?

Валерка цокнула языком:

— По-другому не понимают.

— Ну теперь терпи. Больно будет. — Хирург подошел к столу.

— Ха, напугали… ежа голым задом… — дрожащим голосом сказала Валерка и крепко зажмурилась.

Андрей ждал в сквере около детского музыкального театра, напротив университета — у него было окно между лекциями. Николаева он узнал сразу: отец и дочь были на одно лицо, только то, что казалось милым у Валерки — густые хмурые брови, крупная нижняя губа, широкий, выступающий вперед подбородок, — у отца смотрелось грубо и жестко.

Андрей бросил сигарету и поднялся со скамьи. Николаев подошел, остановился напротив.

— Вы — Андрей?..

— Олегович, — подсказал Андрей.

Николаев кивнул.

— А вас?

— Алексей Николаевич.

— Очень приятно, — сказал Андрей. — Хотя и не надеюсь на взаимность.

Руки они, естественно, друг другу не подали.

Ситуация была на редкость дурацкая для обоих. Андрей нервничал, но держался с достоинством. Николаев исподволь, с каким-то болезненным неприязненным интересом разглядывал любовника дочери.

— Только я вас прошу… как договаривались… Чтоб Валерка не знала…

— Да, конечно, — торопливо кивнул Андрей. — Как она?

— Лежит пока. Крови много ушло… Ну и психиатры там… разговоры всякие…

— Это обязательно при суицидном состоянии.

— Ну да.

Они неловко помолчали. Был яркий солнечный день, сквозь плотную завесу выхлопных газов пробивались весенние запахи — оттаявшей земли и набухших почек. Родители вели празднично одетых детей в театр — замысловатый дворец из бетона. По другую сторону проспекта высилась каменная громада университета.

— Вы не волнуйтесь, — сказал Николаев. — Я не за тем пришел… И жена никуда не пойдет… Я просто… понять хочу… — Он развел руками, не зная, как объяснить.

— Вы поймите меня правильно, — заговорил Андрей. — Постарайтесь поставить себя на мое место. Встречаю я девушку… У меня жена искусствовед, смотрит спектакли по всей стране. Полгода в командировках как минимум. Я живой человек, в конце концов… Ну вот представьте, — неожиданно разозлился Андрей. — Стоит такая лахудра, извините… накрашена так, что лица не видно — откуда я знаю, сколько ей лет?.. Я пригласил, так, мимоходом. Она пошла — ночью к незнакомому взрослому мужчине. Что я, по-вашему, должен был подумать?.. И потом — я ведь не маньяк, не насильник… Я был просто потрясен, когда понял, что она девочка… после всего этого…

Николаев молча слушал, глядя в сторону, болезненно морщась.

— Она действительно сама пошла? — спросил он.

— Я взрослый человек! Смешно было бы мне валить на девчонку. Но это была ее инициатива… Она решила, а я… как кролик для эксперимента, честное слово!

Николаев тоскливо смотрел на детей, торжественно идущих в театр, переполненных ожиданием чуда.

— Вы встречались потом?

— Она приходила ко мне на лекцию, — Андрей кивнул через плечо на университет.

— А что вы читаете? — поднял голову Николаев.

— Литературу начала века.

— А как можно… ну, ознакомиться?

— Возьмите хрестоматию — в любой библиотеке.

Николаев покивал и снова опустил голову.

— Не понимаю я чего-то… — сказал он. — Мы ведь тоже не подарок были. Клеши тридцать сантиметров, с лампочками, батарейка в кармане. Да вы помните! Старухи вслед плевались. Патлы у меня были — вот досюда…

— Нет, нас стригли, — улыбнулся Андрей. — Весь класс с урока снимут — и в парикмахерскую строем…

— Ну да. Твист рубали — учителям назло…

— «Битлы» только начинали…

— Ну да! Но ведь не так, как они сейчас, — Николаев помолчал. — Она ведь меня просто не видит. Не так, чтобы изображает чего-то, а будто нет меня. В стену насквозь смотрит…

— А я со своим парнем нормально живу, — пожал плечами Андрей. — Хотя… честно говоря, иногда случайно взгляд поймаешь — страшновато становится…

— Я ведь не про то, что мы вот хорошие, а они плохие. Просто не понимаю я… И с ней, и вообще… Не пойму, что происходит. Жили-жили, и вдруг все кувырком полетело, все через голову. — Николаев мучился от своего косноязычия, никак не мог найти верные слова. — Я один раз за угонщиком шел, разогнался километров до ста, не заметил, что асфальт впереди разобран, ремонт — влетел на булыжники: трясет, голова чуть не отлетает, руль из рук рвет. И не поймешь: то ли по тормозам бить, то ли газу дать, чтоб быстрее проскочить… — Он уныло замолчал. — Авария какая-то…

Андрей сочувственно кивал, не очень понимая, о чем речь, но готовый поддержать разговор.

— Ладно, — сказал Николаев. — Извините, что оторвал… Только Валерке не говорите.

— Вы не волнуйтесь. Больше ничего не будет — это я вам гарантирую, — заверил Андрей.

— Да теперь-то что. — Николаев махнул рукой и, сутулясь, пошел прочь.

Валерка неторопливо подходила к школе, жевала резинку, небрежно закинув сумку за плечо. Рукава формы была закатаны, левый локоть перетянут тугой повязкой.

Вчера ее, наконец, выпустили из больницы, взяв честное-пречестное слово, что она больше никогда так делать не будет. Валерка пообещала. Ей до смерти надоел психиатр с серьезной рожей и дурацкими вопросами, соседки по палате, истеричные плаксивые девки. С ними было скучно. Каждый день в больницу со всей Москвы свозили суицидников, неудавшихся самоубийц, «таблеточников», «висельников», «парашютистов», быстро откачивали и распихивали в переполненные палаты. Первое время они лежали, отвернувшись к стене, потом начинали взахлеб, не слушая друг друга, рассказывать свои трагедии. Восьмиклассница, которую бросил мальчик, узнав, что она беременна, попыталась по второму разу перепилить вены какой-то железкой. Больше в палате никого не было, вставать было лень, и Валерка запустила в нее яблоком…

На крыльце школы Валерка столкнулась с Леной.

— Привет, — робко сказала та.

Валерка молча прошла мимо.

— Валерка… Ну, Валер… — Лена догнала ее. — Я все объясню… Я не виновата, честное слово… Валера! — Она заступила дорогу.

Валерка остановилась, равнодушно глядя в лицо подруге.

— Ну, послушай, пожалуйста. — В глазах у Лены уже копились слезы. — Я тогда… Я тебе про него говорила, из двенадцатой школы… Почему — тебе можно, а мне нельзя?.. А мать… — Слезы покатились по щекам. — Ты же знаешь, она меня насквозь… Сразу, как я вошла… Они меня под лампу ставят, и сами сидят, как на допросе… а я подумать не успеваю… — Лена торопливо, двумя руками вытирала слезы. — Честое слово, сама не знаю, как я про тебя… Я ее просила не ходить…

Валерка с холодным любопытством разглядывала плачущую подругу.

— Они… они меня на колени поставили… Мать меня к врачу водила… Это ужас какой-то!.. Это ты виновата! — закричала вдруг Лена. — Ты! Лезешь, как дура! Все из-за тебя! Ненавижу!

Валерка обошла ее и направилась в класс.

Она сидела в классе рядом с раздавленной, несчастной Леной, смотрела в окно, медленно перекатывая во рту жвачку.