Ремонт человеков

В столе четыре ящика. Что сверху вниз — четыре, что снизу вверх — все равно четыре…

Я смотрю на часы. Он придет через два часа. У меня еще есть время, у меня все еще есть время, немного, но хватит, два часа для того, чтобы думать, думать, думать. Два часа для того, чтобы порыться в его ящиках и найти… Что–нибудь найти, что–нибудь такое, чтобы еще раз убедило меня в том, что он хочет меня убить. Если я найду это, то мне станет легче. Значит, я не просто сбрендившая баба, в свои тридцать шесть начавшая сходить с ума, значит, все это правда и я не зря пошла сегодня к Седому и второй шестигранный кубик еще пригодится.

Я открываю первый ящик, в нем ничего особенного — заполненная карточками визитница, несколько файлов с бумагами, его документы, мои — отдельно, его — отдельно, но все это действительно неинтересно, ящик, можно сказать, пуст, девственно пуст, когда он оттрахал меня в ванной моего собственно брата, то я давно уже не была девственницей, хотя кое–что девственное во мне оставалось, кое–что, что ему досталось, я никогда никому не признаюсь в том, какое место все это занимает в моей голове, хотя, может, это лишь потому, что я мучительно пытаюсь понять одно — ну почему он хочет меня убить…

Второй ящик. Если в первый я хоть иногда, но заглядывала через его плечо, то во второй — ни разу. Он просто не открывал его при мне. Никогда. Ни второй, ни третий, ни четвертый. Слабость и эйфория от коньяка уже прошли, как прошел и привкус во рту. Но мне хочется сесть, а еще лучше — лечь. Если я лягу, то не смогу рыться в ящиках. И я сажусь на пол, опускаюсь попой на ковер и зарываюсь с головой в ящик номер два.

В нем оказывается какая–то ерунда. В основном, проспекты. Из тех мест, где мы побывали с ним вдвоем и из тех, где он побывал один. И еще — фотографии. Из тех же мест. Те фотографии, что не нашли места в семейном альбоме. Остатки, не кондиция, фотографический брак. Но выбрасывать жалко и они лежат здесь. В другой день и в другом состоянии я бы с удовольствием их посмотрела, я бы вспомнила его и вспомнила себя, я бы вспомнила те места, где нам — я не могу этого исключить — когда–то было хорошо, но сейчас у меня не то настроение, да и просто нет времени, мне надо успеть до его прихода, а остается еще два ящика, третий и четвертый, первые два не дали никакого результата, обыск пока в пустую, визитница, бумаги, документы, фотографии, проспекты — ничего интересного.

В третьем ящике лежит большой плотный конверт из черной бумаги. И почему–то — рыболовная блесна. С большим, тройным крючком, никогда не знала, что он увлекается рыбалкой. Хотя блесна тоже может быть орудием убийства, только очень уж изощренного, надеюсь, что он приготовил ее не для меня, мне совсем не хочется, чтобы этим крючком меня цепляли за шею. Наверное, это не просто больно, наверное, это очень больно, а то. что женщины боятся боли меньше, чем мужчины — неправда. Это их, мужской миф, мы боимся боли не меньше, просто, мы больше к ней готовы, мы ожидаем ее каждый день, каждый час, каждую минуту. Они делают нам больно, они готовы сделать нам больно, тройной рыболовный крючок цепляет меня за шею, леска натягивается — ведь если есть крючок, то должна быть и леска, хотя лески в ящике я не вижу и беру в руки конверт.

В нем что–то лежит и мне безумно хочется на это что–то взглянуть. Но я боюсь, я чувствую, что найду там что–то такое, что мне может не понравиться, вот только что? Я хочу курить и хочу посмотреть, что лежит в этом конверте, который он так тщательно скрыл от моих глаз, запаковав в плотную черную бумагу и запрятав в третий ящик своего стола.

Я беру сигарету и закуриваю.

Если он спросит, почему я курила в его кабинете, то я скажу, что мне так захотелось.

Хотя он, скорее всего, не спросит, он просто войдет в квартиру и скажет, что он устал и хочет есть, а потом посмотрит на меня и улыбнется. И от его улыбки мне станет страшно, потому что я знаю одно: мне надо сделать так, чтобы кубик Седого вполз ему в грудь рядом с сердцем, но я до сих пор не придумала, как…

В конверте, между прочим. лежат самые обыкновенные порнографические журналы. Когда я обнаруживаю это, то начинаю смеяться. Взрослый, почти что сорокалетний мужчина, в доме, где нет ни детей, ни даже кошек и собак, прячет от жены пачку порнографических журналов. В столе, в третьем ящике. Наверное, смотрит ночами, когда я уже сплю. Или когда меня нет дома, а он–дома.

Я не люблю порнографию, хотя эротические фильмы иногда смотрю. Но порнография меня не только не возбуждает, она меня временами просто оскорбляет. Она напоминает мне мое истинное место в мужском мире — быть дырой. Необходимым приспособлением для секса. Орального, анального, вагинального. Все разложено по полочкам, всюду суют они свои хуи. В жизни я никогда не говорю это слово, даже, когда он просит меня в постели: — Скажи мне, ну, скажи! — Я что–то бормочу, что–то невнятное, чтобы он отстал. И он отстает, и уже потом, когда я засыпаю, идет в кабинет и лезет в этот свой третий ящик…

Я пролистываю журналы, быстро, лишь для того, чтобы убедиться, что в них ничего постороннего. То есть, ничего такого, что заинтересовало бы меня. И в них действительно ничего такого, мужики и девки, девки и мужики. И делают то, что делаем все мы. Или, по крайней мере, почти все мы. Только они не стесняются и делают это напоказ. Перед фотографом. Не скрывая лиц, не закрывая глаз. Они даже сосут с открытыми глазами…

Я облизываю отчего–то пересохшие губы и чувствую, что краснею. Слава Богу, что этого никто не видит. И прежде всего — он. Когда я краснею при нем, то становлюсь совсем беспомощной и он может делать со мной все, что захочет. И не могу сказать, чтобы мне это не нравилось…

Остается один ящик — четвертый.

Надеюсь, что в нем я найду то, ради чего и сижу сейчас здесь, в его кабинете, на полу, у открытого письменного стола. Я ищу нож, тот самый нож, который я как–то раз уже видела в его руках. Тот самый нож, которым он, скорее всего, и собирается меня убить.

И я нахожу его. Четвертый ящик — самый захламленный, чего в нем только нет — толстая, перевязанная какой–то легкомысленно–розовой ленточкой пачка писем, вполне возможно, что есть в этой пачке и мои письма, писала когда–то, вот только сейчас мне совершенно не хочется перечитывать те глупости, альбом с коллекцией марок, будем считать, что это что–то сентиментальное из его же прошлого, папка с газетными вырезками, уже пожелтевшими, которые давно бы надо выкинуть, конвертик с фотографиями, простой почтовый конвертик с маленькой пачкой маленьких фотографий, даже не пачкой, так, штук пять–шесть, какие–то незнакомые мне люди, видимо, из того же прошлого, что и альбом с марками, дискета для компьютера, аккуратно упакованная в плотную бумагу и, наконец–то, тот самый нож.

Дискета и нож — вот что заинтересовало меня в этом ящике.

Нож в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. Лезвие не очень длинное, сантиметров пятнадцать. Блестящая сталь, по лезвию проходит желобок. Тот самый нож, которым он, наверное, и будет убивать меня, когда для этого, естественно, придет время.

И я узнаю, когда оно придет, я не зря сегодня ходила к Седому.

Шестигранный серебристый кубик, величайшая ценность, которую я должна пустить в дело.

Я убираю нож на место, я убираю на место все, кроме дискеты. Мне безумно хочется включить компьютер и посмотреть, что же на ней. Скорее всего, ничего особенного, какие–нибудь очередные деловые тексты. Но тогда почему она запрятана так далеко — аж в четвертый ящик стола?

Ведь мы прячем только то, что действительно хотим спрятать.

Времени остается в обрез, я беру дискету и кладу в карман халата. Но там она не будет лежать долго, я ее перепрячу, а потом, когда он точно не сможет этого увидеть, включу компьютер и обязательно посмотрю, что на ней.

Может, на ней и хранится ответ на тот вопрос, который так мучает меня в последнее время — почему, все же, он хочет меня убить?

5

До двадцати восьми лет я была довольно самостоятельной особой. Если не сказать, совсем самостоятельной. То есть, во всем привыкшей полагаться только на саму себя.