Беседы с собой

— Папа, — говорит она и прижимается мокрой щекой к моей ладони, — папа, мне страшно.

Мне самому страшно, а девчонке двадцать четыре года, сыну всего полтора, и никого у них там нет. И главное: война на носу…

— Все будет хорошо, зайчонок, — улыбаюсь я, — ты же знаешь, какая у меня счастливая рука. Я что ни посажу, все вырастет. Вот и ты у меня какая большая стала, совсем взрослая женщина, на тебе семья держится, береги мужиков. И не забывай, что у тебя есть отец и мать, всегда можно опереться, ты не одна не белом свете.

Все, Юра у барьера, начинается таможенный досмотр. Досматривать там, собственно, нечего. Соня, как натянутая струна, спокойно и с достоинством отвечает на вопросы. Деньги? Пожалуйста, вот они четыреста пятьдесят долларов на семью, больше родина не разрешила. Нет, советских денег нет. Можно идти?

Соня отрывает сына от плачущей Нины, целуемся, и они уходят за барьер. Теперь весы. Душа изболелась за эти лишние десять килограмм. Пропустят или нет?

Пока взвешивают вещи, Женя-Чмокин, которому давно пора спать, толкает перед собой пустую тележку, путается у всех под ногами. Живая символика, думаю я, новая жизнь, новая страна, все нужно начинать с нуля.

Подходит к барьеру Юра, показывает три пальца, и я протягиваю ему триста рублей. Таможенники все видят, но не препятствуют, у них там на весах, наверное, мешок с деньгами.

Остался паспортный контроль, и они уйдут в “отстойник”, там можно внука уложить на диванчик, а пока он дремлет у Сони на плече, а на другом плече у нее тяжеленная сумка: еда в самолет, Женькины вещи, все, что не подлежит взвешиванию.

Я стою на цыпочках, вытянув шею, и пытаюсь ее последний раз разглядеть, но далеко, ее почти не видно.

Она проходит паспортный контроль, оборачивается к толпе у барьера и кивает на прощание головой. Она нас не видит, просто знает, что мы здесь. Потом она исчезает. Увидимся ли мы еще когда-нибудь.

Я гляжу на то место, где она только что стояла, и давлюсь слезами. Теперь уже можно.

XIV

— Праведники есть в каждом народе, и мы их всех почитаем, — сказал реб А.К. уже перед самым моим отъездом в деревню. Святые слова.

Больная семидесятилетняя старуха с опухшими ногами машет косой, чтобы прокормить себя, своего мужа и подать Христа ради всем этим пьяницам, которые идут к ней каждый день с протянутой рукой. Дай на водку, дай картошки, дай жиру, дай семена, дай хлеба — есть хотим, и все дай, дай, дай…

Тетя Шура ругает их за глаза, сердится, но что-нибудь дает, чтобы не сдохли с голоду, и время от времени она предлагает им работу, с которой ни ей, ни дяде Коле уже не справиться: навоз убрать, перетаскать в сарай сено, выкопать и перенести в дом картошку, а запасает она каждый год около пятидесяти мешков. У нее несколько коз, куры и поросенок. Корову вот уже три года она не держит: нету сил.

Я гляжу на нее, и мне больно за страну: столько земли вокруг пустует, солнышко светит, и что ни посадишь — все растет, и воевать с нами никто не хочет, во всем мире нас боятся как варваров, как дикарей, так почему же люди ходят с протянутой рукой?

У “правых” ответ всегда короткий и простой, как очередь из автомата: “Евреи виноваты, споили весь народ”. Кто читал В.Соловьева, его статью о национальном вопросе в России, тот знает, что это ложь. Там, где евреи жили в России, в черте оседлости, на правом берегу Днепра, крестьяне жили лучше и пили меньше, чем везде.

Вот я еврей, я взял в руки лопату, вскопал фактически целину, унавозил землю и посадил все, что хотел. И говорю друзьям: “Берите, мне столько одному не съесть”. И, между прочим, все вручную. Старухи по всей России машут косами, а в городе газоны стригут машинкой. Мы всю планету обеспечили танками, автоматами и ракетами, раздали оружие каким-то темным людям, которые, не зная грамоты, быстро научились нажимать на спусковой крючок. Раздели догола свой народ, чтобы раздать военную заразу всему миру.

Так неужели сложно сделать удобную легкую бензокосилку для тех, кто нас кормил последние семь десятилетий? Наверное, это проще, чем слепить на конвейере “макарова” или “калашникова”.

Осталось уже немного, пойдем с косой в третье тысячелетие. Лично мне стыдно перед всем цивилизованным миром за эту дикость, мне стыдно, потому что я здесь живу — а значит, виноват, как и все граждане, за этот идиотизм.

А жилье? А дороги? Еще А.С.Пушкин назвал наши дороги “корытом с грязью”, но мало что изменилось. А вот о жилье можно сказать: недостойно современного человека жить в этом деревянном анахронизме. Кирпич, бетон — вот современный материал, он не горит, и в нем вполне комфортно жить, плюс автоматический котел на газе или солярке, чтобы была горячая вода и отопление. И не надо лес сводить, скоро дышать будет нечем, все кругом уже порублено, брошено и не вывезено, мы ходим собирать туда малину.

Мне скажут: где взять цемент на это дело? Есть ответ: мы живем в стране заборов, давайте перестанем строить железобетонные заборы — и хватит на дороги и жилье.

Оглянешься вокруг себя в Москве — кругом одни заборы, а что за ними прячется, все знают, это не секрет: разбитые машины, хлам, какой-то мусор, вся земля залита машинным маслом и бензином, какое только непотребство есть на белом свете, все здесь нашло свое законное место. И в завершение этой картины: мужики в нестираной три года робе, сидя на корточках и разложив газету прямо на земле, лихо разливают на троих бутылку водки.

За заборами мы скрываем свое убожество.

Мне возразят: охрана нужна, секреты и так далее. Мы всем народом убедились, что ни охрана, ни заборы не помогают, они нужны для камуфляжа, чтобы наши начальники выглядели посолидней, а танки, пулеметы, автоматы проходят сквозь заборы, как будто их и нет, как Файкина коза в мой огород.

Пока не будет в России дорог и жилья для крестьян, она останется нищей и босой, а это опасно для всего человечества, ибо мы все и здесь, и там сидим на одной пороховой бочке, может быть, сытые граждане в других странах этого не понимают, но это так и есть.

Я гляжу в окно и вижу, как тетя Шура, отмахиваясь от слепней и комаров, машет косой, а это означает, что нынче мы будем сыты и кое-как перебьемся. Я вчера к ней заходил, счастливая старуха и довольная, вся светится добром. В чем дело, спрашиваю.

— Я, Вовунчик, купила гроб, — говорит она, — полпенсии отвалила, но зато теперь спокойна. Не страшно тебе, Коль, остаться одному?

А вдруг и правда, не приведи Господь, она помрет, что тогда? И мысленно я говорю всем господам, которые и здесь, и за пределами России: надо что-то делать, пока она жива, иначе будет поздно…

XV

Вечером, в самый канун отъезда из Москвы, позвонил мне тот самый приятель, у которого “телка” живет в моем районе, разговорились, то да се.

— И где же ваш хваленый Бог, куда он смотрит? — спросил он. Я не нашелся сразу, как ему ответить.

Вопрос, действительно, не простой.

Я и сам раньше думал, что миром правит Зло, что именно оно является движущей силой истории, оно как бы причина, а Добро есть следствие Зла, защитная реакция общественного организма.

И, правда, почему Бог, если он есть, молчаливо взирает на это безобразие? Так ставит вопрос обыватель, неверующий человек, и в этом есть своя логика.

Что на это ответить?

Бог — не правительство, не народ, и не милиция, чтобы с дубинкою в руках гоняться за всяким негодяем и наводить порядок в нашем бардаке.

Бог дал нам законы, по которым мы должны жить, если хотим, чтобы мы всем человечеством выжили, и главную заповедь: не делай другому зла, иначе оно вернется к тебе…

Я говорю это так, как я сегодня понимаю Тору.

А мы убиваем, крадем, залезаем в чужую кровать, родителей своих не почитаем, а просто их сдаем в дом-тюрьму для престарелых, завидуем друг другу и главное: врем, врем и врем на каждом шагу.

И при этом жалуемся, что все плохо, миром правит Зло, и опять же Бог не досмотрел, не покарал вовремя, не предупредил беды, а, видимо, мог бы, коли захотел.