Пшеничное зерно. Распятый дьявол

— Спокойной ночи, — крикнул он попутчикам уже с порога своего новенького дома.

Варуи и Вамбуи зашагали дальше, даже не откликнулись. Гулкая тишина подступила к Гиконьо. Он не спешил заходить в дом. Из застекленных окон гостиной сквозь занавески сочился свет. Мумби не легла, ждет его… Внезапно он шарахнулся прочь от дома, от света гостиной, побрел, не разбирая дороги. Он был зол на себя за то, что разоткровенничался с Вамбуи и Варуи. Да и в хижине Муго тоже дал волю чувствам. Раскис, как женщина. Гиконьо не хотел вспоминать прошлое, и лучшим средством от тягостных воспоминаний была тяжелая, без отдыха работа.

Он построил дом — краше и просторнее нет во всей деревне. И деньги у него есть и авторитет. Не узнать голоштанного плотника, каким он был когда-то. Но богатство не сделало его счастливым. Не хлебом единым жив человек!

Огни деревни остались позади. Новое, доселе неведомое чувство одиночества пронзило Гиконьо. Он прислушался — в тишине звучали гулкие шаги. Он прибавил ходу, но чем быстрее он шел, тем громче становились шаги за его спиной. Ему не хватало воздуха. Несмотря на вечернюю прохладу, рубашка взмокла от пота. Сердце громко колотилось в груди. Гиконьо побежал, а шаги настигали его, они грохотали уже рядом, в такт биению его сердца. Боже, ни живой души кругом, хоть бы услышать человеческий голос! Вернуться к Муго! поймет ли он его? Гиконьо резко остановился. Шаги затихли, притаились. Но он знал: они не оставят его в покое, они вернутся… Гиконьо никогда не забудет того, что сказал Муго на митинге два года назад. Надо пойти к нему. Бог свидетель, только Муго способен понять…

Но когда он добрался до хижины Муго, жар его решимости остыл. Он топтался у двери, раздумывая, постучать или нет. Что, собственно, он ему скажет? Глупо стоять вот так, еще увидит кто… Приду в другой раз… Завтра… Ох и трудно же открыть другому душу…

Когда он вернулся домой, Мумби все еще не ложилась. Его ждал ужин, и только теперь он вспомнил, что с утра ничего не ел. Мумби уселась напротив и глядела на него. Он поковырял в тарелке и отодвинул еду. Кусок не лез в горло.

— Налей мне чаю, — процедил он сквозь зубы.

— Сначала поешь. — Мольба, сквозившая в голосе Мумби, как-то не сочеталась с ее горделивым лицом и благородной осанкой. Тонкий нос, блестящая гладкая кожа. Гиконьо опустил глаза на полированную поверхность стола. Красное дерево. Эх, жаль, что струсил. Поговорил бы с Муго по-мужски.

— Не хочется, — буркнул он.

— А я-то старалась, стряпала…

Гиконьо промолчал. Как он тосковал по ней в лагере! По ней? Взглянул на нее. Она отвернулась к двери, плачет, наверное…

— Не могу же я есть через силу, — сказал он чуть-чуть мягче.

— Ну, как хочешь. — Она пошла в другую комнату, принесла чайник, чашки, молоко, сахар. Подложила угля в жаровню, вынесла ее на двор — раздуть.

Оставшись один, Гиконьо извлек из внутреннего кармана пиджака измятую тетрадь. Порылся в другом кармане, достал карандаш, заточил его. Занялся подсчетами и так увлекся, что на время позабыл обо всем, кроме дневной выручки и предстоящих завтра дел.

Вернулась Мумби с жаровней. Поставила на нее чайник и вновь присела напротив мужа, как птичка, готовая вспорхнуть в любую секунду. Мумби научилась смирению и покорности судьбе.

Наконец она осмелилась.

— Виделся с Муго?

— Угу.

— Он согласился?

— Обещал подумать. — Гиконьо не поднимал головы от тетради.

— Слова из тебя не вытянешь. Я уж к Вамбуи бегала. Не забывай: Кихика и я — дети одной матери.

— Когда это я посвящал тебя в свои дела? — Он тут же пожалел, что говорит с ней таким тоном.

Сколько раз давал себе слово не срываться, не показывать ей, как ему тяжело и больно.

— Прости, — смиренно сказала она, — я забыла. Ведь я для тебя никто!

Вскипел чай. Она налила ему и себе. Потом, движимая неведомой силой, вдруг встала, подошла к мужу и обняла его за шею. Ее глаза блестели, губы дрожали.

— Нам надо поговорить, — шепнула она.

— О чем? — вскинулся Гиконьо.

— О ребенке.

— Нечего говорить! — отрубил он.

— Тогда ложись сегодня со мной. Я ведь ждала тебя, тебя одного все эти годы…

— Да что это на тебя нашло! — Гиконьо снял ее руки с шеи, отстранил жену. — Сядь-ка на место. А еще лучше — отправляйся спать. Поздно.

Мумби не проронила ни слова. Только высоко вздымалась грудь и рот искривился в беззвучной муке. Рывком подобрав с пола упавшее вязанье, она метнулась в свою комнату.

Гиконьо, подперев голову левой рукой, правой водил по бумаге. Только теперь он почувствовал, как утомился за день. Рука тряслась, карандаш выскользнул из пальцев. «Старею», — с горечью подумал Гиконьо. С усилием встал, вышел, прихватив лампу. В коридоре на миг задержался у двери Мумби, но только на миг, и прошел к себе в спальню.

И сказал господь Моисею: «Пойди к фараону и скажи, так говорит господь: отпусти народ мой…»

Исход,8;1 (Подчеркнуто красным в Библии Кихики.)

В начале века, когда переселенцы из Европы и Индии прибирали Кению к рукам, в самом необузданном воображении не мелькнула бы мысль, что черные смогут вернуться к власти в стране.

В те благословенные времена чиновник сельскохозяйственного ведомства мистер Роджерс, следуя однажды по делам из Найроби в Какуру, увидел из окна вагона густой лес близ Гитхимы, привлекший его предприимчивый ум. Страстью Роджерса была отнюдь не политика — да и кто тогда ею интересовался, — а земледелие. «Вот прекрасное место для исследовательской станции!» — твердил он под стук колес. Поезд спускался в широкую живописную долину.

Мистер Роджерс не преминул при первой же возможности съездить в Гитхиму и обследовать лес. После этого он энергично взялся за претворение своей мечты. Он разослал письма всем сколько-нибудь влиятельным лицам, добивался, впрочем, безуспешно, приема у губернатора. Его считали сумасшедшим: наука в Африке — какая блажь!

Но гитхимский лес, как злой демон, преследовал его, и бедняга Роджерс не знал покоя. Каждому встречному он принимался с жаром излагать достоинства своего проекта, а за неимением слушателей беседовал вслух сам с собой. Он и умер в Гитхиме: на железнодорожном переезде его сбил поезд.

Прошло некоторое время, и научная станция лесного и сельского хозяйства была открыта — увы, отнюдь не в память о его подвижничестве, а во исполнение нового плана «колониального развития». В Гитхиму понаехало множество европейцев, и дело пошло полным ходом.

Говорят, призрак Роджерса по сей день блуждает у переезда, и каждый год грохочущий поезд уносит хоть одну человеческую жизнь. Последней жертвой стал синоптик, доктор Генри Ван Дайк, толстяк и пьяница. Африканцы, работающие на станции, помнят, как он божился, что наложит на себя руки, если Кениату выпустят на свободу. И вскоре после возвращения Джомо из Маралала автомобиль Генри Ван Дайка врезался на переезде в проходящий поезд. Даже недоброжелателям доктора стало не по себе. «Несчастный случай или самоубийство?» — гадали в Гитхиме.

Каранджа служил в гитхимской библиотеке. В его обязанности входило смахивать с полок пыль, выравнивать книги в стройные ряды и заполнять этикетки на корешках заново переплетенных томов. У Каранджи были свои причины помнить Ван Дайка. Этот белый играл с африканцами в непонятную игру: подойдет к рабочему, положит руну на плечо и вдруг шлепнет по заду. Или дышит своей жертве перегаром в лицо и гладит по спине. А потом загогочет. И неизвестно, смеяться или нет. Боясь не угодить доктору и втайне люто его ненавидя, Каранджа на всякий случай глупо скалил зубы…

Но и Каранджа не злорадствовал, услышав про страшную смерть Ван Дайка. Человек и машина превратились в одно чудовищное месиво.

Взяв из лежащей на столе стопки чистую карточку, Каранджа принялся за работу. Книги, присланные в переплет, принадлежали министерству сельского хозяйства. Каранджа увлекся. Все прочее: и Ухуру-Свобода и д-р Ван Дайк — потускнело и отодвинулось на второй план. «Агрономические исследования, том…» — старательно выводил он, не поднимая головы, как вдруг почувствовал, что в комнате кто-то есть. Рука задрожала и смазала написанное. Каранджа резко обернулся. Лицо его налилось кровью.