Глупый человек

— Пока я здесь разговариваю с кем-нибудь минут двадцать — двадцать пять, на Земле проходит двадцать пять лет.

На миг я оцепенел.

— И Ты ни во что там не вмешиваешься?!

— Зря жалуешься. Посмотри на лица прохожих, всем им стыдно. По женщинам это, может, и не так видно, если они все еще красятся. Вот и все мое вмешательство. А так, скажем, два парня любят одну девушку, что бы ты сделал на моем месте?

— Значит, в этом и состоит задача человека: грешить и стыдиться?

— Я дал им разум, пусть не грешат.

— И животные инстинкты.

— На то и разум, чтобы обуздывать инстинкты.

— Если позволишь… Не правильнее ли было бы, чтобы Ты заботился не о нескольких сотнях людей, а хотя бы о народах, то есть о множестве людей?

— Я не могу помочь одному народу, потому что это будет за счет другого: каждый из них меряет себя по времени своей мощи. Кроме того, история человечества — это история войн, открой любой учебник и прочти. Мне, что ли, вмешиваться в ход войны и решать ее итог в пользу того или другого народа? Может, мне еще и воевать на стороне одного из народов, как это делали древнегреческие боги? Между прочим, меня об этом до сих пор еще никто и не просил, ко мне приходят исключительно по личным вопросам.

— Я прошу.

— Поздно. После того, как я сказал.

— А нельзя ли вот так: я попрошу, чтобы власть в нашей стране была справедливая и честная, это желание всех, всего народа.

— Нет, так я все равно нанесу вред другим народам. Уж соседям вашим это точно отравит жизнь. Что правда, то правда: ваш мир получился несовершенным. В конце концов, я создал его всего за семь дней… точнее, за шесть. Не потрудился над ним как следует, как над остальными. Но я создал и восхитительные вещи. Думаю, не стоит перечислять. Надеюсь, что большинство мною довольно.

Он ждал от меня ответа. Это тоже испытание? Лично от Него? Как мало видел я счастливых людей. Каких страшных бед я только не был свидетелем и жертвой. Но если я возьму на себя груз ответственности за правду, то могу так огорчить Бога, который и так делает все в меру своих сил, что испорчу Ему настроение, и Он совсем перестанет заниматься делами человеческими. А кроме того… что я мог сказать, чтобы это было от имени всех?

— Людям достаточно знать, что Ты существуешь, Господи.

— А теперь встань и иди. Мы с тобой уже больше часа разговариваем.

— Куда?

— По дороге ты найдешь свое счастье.

— Не надо смеяться.

— Не надо задавать нелепых вопросов.

У меня больше не было времени.

— Если ты отказываешь мне в счастье… Могу я попросить Тебя о другом, этим я не потревожу ничьей воли и зависть ни у кого не вызову.

— О другом — проси!

— Воскреси мою мать.

— Когда ты был ребенком, ты искренне молил, чтобы я за счет твоей жизни продлил жизнь твоей матери. Это, разумеется, когда ты еще не решил, что ты подкидыш.

— Не знаю, с чего это я так вдруг решил, я ведь был шестым ребенком в семье, пусть и не похож лицом на братьев и сестер.

— У всех детей возникают такие мысли. Этим вы придаете силы настоящим подкидышам и сиротам.

— Ты сделаешь то, о чем я попросил?

— В свое время я исполнил твою просьбу. Причем в подобных случаях я не сокращаю жизнь просящего. Эту твою просьбу я тоже исполню, если ты хорошо подумал.

Я не подумал хорошо, но очень соскучился по матери, поэтому кивнул.

— Да будет так, — сказал Он.

…Мать стояла возле расщелины в скале. Она выглядела так, как в последний день свой жизни. Я обнял ее. Почувствовал, что внутренне немного успокаиваюсь. Потом сообразил, что невольно опираюсь на нее и она вот-вот выскользнет из моих объятий, если я ее не удержу. Я крепко схватил ее за руку, и мы стали спускаться. Тихонечко, мелкими шажочками, потому что она была очень слаба, а склон Арагаца, известно, каменистый.

— Я знала, что ты придешь мне на помощь, — сказала мать, — мой святой сынок.

— Ах, ма… какой там святой, о чем ты…

Она не ответила.

— Раньше ты, наверное, знала, кто я, а теперь не знаешь. Я столько лет ни о чем тебе не рассказывал… чтобы ты не страдала из-за меня. А многое я просто постеснялся бы тебе сказать.

— Да, сынок.

Она смотрела не на меня, а перед собой.

— Но знаешь ли ты, во скольких своих бедах виноват был я сам: я не делал того, что, знал, было единственно правильным, на подлость пытался ответить тем же… И даже это у меня не получалось. В итоге и силой на силу не отвечал, и не принимал смиренно… Я никого не предавал, но и невинных защищал не часто. Изменял своим принципам… И в то же время хотел, чтобы меня считали честным и хорошим.

— Да, сынок.

— Я ужасный человек, да, мам?

— Да, сынок.

Мать меня не слушала. Я решил припомнить что-то такое из содеянных мной злодеяний, чтобы вывести ее из этого равнодушного состояния, но ничего подходящего не придумал. Она заговорила первой.

— Ты хоть ел что-нибудь?

— Да нет, мам, какое там, забыл…

— Неужто и с тебя Господь спросит? Поешь.

Она все тяжелей повисала у меня на руке. Мы сели под первым попавшимся деревом — огромным деревом с пышной кроной на берегу чистой воды. Мне показалось, что я понимаю его язык, хотя не сумел даже определить, какое это дерево, знания о природе всегда влетали мне в одно ухо, а из другого вылетали.

— Садись, это последний спокойный миг твоей жизни, — прошелестело оно.

— Ты должно было быть сухим, что произошло? — прошуршал я в ответ.

— Сотни лет назад один крестьянин вскопал землю под моими корнями, чтобы помочь мне. Там оказалось золото, он достал его, и я снова зацвело. Потом многие приходили, как ты. Ты еще с вопроса начал, а другие так сразу бросались копать.

И действительно, вокруг его корней земля была вся перерыта и выворочена.

Дерево, девушка, волк… Я вспомнил девушку… Тагуи. Может, подождать, она, наверное, тоже пойдет этой дорогой. Потом вдруг до меня дошли слова Бога о том, что на земле проходят десятилетия, пока человек рассказывает Ему свои заветные желания. Я поднял мать, и мы пошли дальше. Трудно, было очень трудно продвигаться вперед. Вдали уже показалась лента асфальта, когда моя мать снова заговорила:

— Сынок, сынок.

— Да, мам?

— Сколько же мне еще жить?

— Останься, мам, останься! — взмолился я.

Какое-то время она пыталась собраться с силами. Мы молча зашагали дальше, пока не дошли до дороги, за поворотом которой я увидел на обочине пчелиный улей. Из домика пчеловода вышел какой-то парнишка и, приставив ладонь ко лбу козырьком, принялся смотреть в нашу сторону.

— Какой сейчас год? — крикнул я.

— Полшестого, — сказал тот, взглянув на ручные часы.

— Да нет же, год какой, спрашиваю.

— Две тысячи семьдесят третий.

Я остолбенел… Невозможно, невозможно… Поздно, было слишком поздно… Прошло намного больше, чем я даже мог себе представить. Я автоматически сделал еще несколько шагов, уже почти полностью взвалив на себя мать, и не заметил, как сошел с дороги. Мы с ней уже совсем обессилели и сели на какой-то камень. Мать закрыла глаза. Чуть погодя она безвольно приникла ко мне. Потом угасла…

Как мне теперь быть? Вырыть ногтями могилу, чтобы похоронить свою мать? Мать, единственного человека, который еще мог понять меня. Никого из моего времени уже нет в живых. Господи Боже! Неужто ради встречи с Тобой я потерял все… все, что еще не потерял? Я почувствовал, как из глаз моих катятся слезы. Потом заплакал навзрыд и стал кричать: глупец, глупец, глупец!..

Темнело. Взошла круглая ясная луна. Мне показалось, что плач мой постепенно перерастает в вой.