Мужчина & Женщина

Мюрад пошел дальше и остановился теперь перед клеткой с человекообразными обезьянами. Клетка была широкая и надежная, с массивными стальными прутьями. Обезьяны сидели на корточках в глубине клетки, слонялись по ней или выкусывали у себя блох, а большой орангутанг проделывал гимнастические упражнения на установленных в клетке перекладинах или на канатах, свисавших с потолка. Кожа у него на теле белая, обросшая красновато-коричневой шерстью, особенно длинной на плечах и на руках, где она свисает неровной бахромой. У него круглая голова без шеи, вросшая прямо в туловище. На груди виднеются соски.

Широкогрудый, стоит он прямо напротив Мюрада, обхватив прутья решетки когтистыми пальцами.

Глаза у него темно-карие. Без всякой робости он глядит на наблюдающего за ним посетителя. Иногда глаза его мигают, как будто что-то помешало ему смотреть. Потом в них снова появляется тихий блеск, который выдает, что животное грезит.

Говорят: бессловесный как собака, гордый как павлин, злой как черт и так далее.

Мюрад отвернулся в другую сторону и в тот же миг глаза его встретились с глазами женщины, стоявшей, как и он, у клетки с обезьянами. Темные волосы, химическая завивка, подумал он. Женщина улыбнулась Мюраду. Глаза как приветливые озера.

Неужели таково его, Мюрада, предназначение, или как это там еще называется, плыть навстречу такому вот будущему?

Он усмехнулся, кивнул женщине и пошел дальше. Распрямился: Я в своей лучшей форме, хотя немного и переутомлен. У меня крепкие зубы, здоровый язык, широкие плечи — только вот волосы постепенно редеют.

Горные козлы осторожно взбирались по своим кручам. Гиена смеялась лающим смехом. Филин взъерошивал свои перья. Зебры скакали галопом. Коршун обгладывал кость.

Мюрад вышел из зоопарка и поехал в город. Ему захотелось немного поболтаться по улицам. Но было воскресенье и город опустел. Наверное, многие уехали за город.

Мюрад подошел к главному собору, старинному символу города. Звуки органа, доносившиеся изнутри, привлекли его внимание, и он вошел. Два ряда скамей тянутся к алтарю. Колонны, ярусы и галереи придают торжественность полукруглому помещению с широким куполом, через отверстия в котором проникает сверху неяркий свет.

Звучит орган.

Мюрад остановился в среднем проходе, всматриваясь в полумрак алтарной части: На мгновение ему представилось, что в лучах света нисходит с небес прекрасный, окруженный сиянием ангел и, склонившись к почти невидимой во тьме фигуре, что-то передает, может быть, ключи.

Тут Мюрад почувствовал, как гудят его уставшие от ходьбы ноги, и невесело усмехнулся:

Сумасшедший день!

Сюзанна вела машину осторожно, чтобы не разбудить ребенка, спящего на заднем сиденье. Они возвращались с загородной прогулки в горы. Голые каменистые склоны, и на них зеленые островки горных сосен. Этот вид деревьев очень вынослив. — С вершины горы они обозревали всю местность, где их город занимал лишь ничтожный клочок земли, который с трудом выкроили меж полей или просто случайно забыли засеять.

Обратим наш взгляд на ребенка: Альмут лежала на сиденье, свернувшись калачиком, колени почти поджаты к подбородку, руки согнуты в локтях, ладони сложены вместе. Ее лицо выглядит строгим, отвердевшим от жаркого солнца; и все-таки нежным; это не лицо маленькой девочки. Казалось, она уже знает желания и у нее есть мужество, чтобы их отстаивать. Да, ее лицо было мужественным! — Это было трогательное мужество, потому что, при всем том, нельзя было не видеть, сколько в этом лице мягкости и беззащитности.

Один раз Сюзанна остановила машину — чтобы сходить по нужде. Она присела тут же в канаве у обочины. Неподалеку рос куст орешника, серый, с ржавыми ветками, с которых свисали цветущие сережки.

Перед тем как тронуться с места, Сюзанна наклонилась к ребенку и посмотрела на него долгим взглядом. Она нежно приподняла детскую головку, чтобы устроить ее поудобнее. Голова была тяжелой, тяжелее, чем она думала.

Время нежных материнских забот, своего рода инстинктивной доброты, не знающей внутренних конфликтов и не требующей объяснений, той доброты, какую проявляют по отношению к маленьким детям, это время теперь прошло, и продлевать его больше не надо; и поймав себя на том, что отводит ребенку волосы со лба назад, Сюзанна улыбнулась над своей верностью этому характерному для нее самой жесту.

Позднее, когда ребенок проснулся — они как раз въехали в город и остановились перед светофором, — Альмут спросила, порывисто наклонившись к матери:

Что ты думаешь об этом сне?

Она стала рассказывать сон: Я иду по рынку. Там была кроме меня еще одна женщина с собакой на поводке. Когда пес начал обнюхивать разложенные на прилавках пучки салата, огурцы и морковь, женщина сказала ему: убери свой нос!

Это и весь сон? — Сюзанна покачала головой и скривила губы; ее неподвижно вытянутые руки держали руль.

А чего ж больше? — сказала Альмут: Пес — это был Мюрад, женщина — ты, а зелень на прилавках — это была наша жизнь!

Альмут искоса посмотрела на Сюзанну. На светофоре зажегся зеленый свет, и Сюзанна осторожно дала газ.

Ну скажи же что-нибудь!

Ты злишься на Мюрада, сказала Сюзанна, он нас бросил — больше, пожалуй, тебя, чем меня.

Он трус, сказала Альмут решительно, не столько обращаясь к Сюзанне, сколько придавая своим словам обобщающее значение приговора. Она откинулась назад, забилась в угол машины и укуталась одеялом.

На сегодня разговор был закончен. Сюзанна уже привыкла к этим коротким, напряженным разговорам с Альмут, которые время от времени обрушивались на нее как камнепад, откуда-то с неба. После этого она чувствовала себя обычно словно оглушенной, и только ощущение того, что рядом с ней дышит и живет ребенок, смягчало жестокость таких минут.

Мы закрываем мертвым глаза, чтобы у них был такой вид, как будто они просто спят; это нас успокаивает. — Ей вдруг вспомнились эти слова, сказанные одним врачом, с которым она работала вместе в больнице. Она подумала, что привыкла вспоминать о Мюраде так, словно он уже умер. Правда, она то и дело писала ему письма, но посылала их не столько самому Мюраду, сколько в то родное, привычное, казавшееся теперь мирным прошлое, в глубине которого, в самом дальнем его уголке, мерцал во мраке какой-то образ, нет, даже не образ, а просто искорка воспоминания, язычок пламени, который и был Мюрадом. Но Мюрад был жив: Сюзанна представила себе собаку, обнюхивающую зелень на рынке, и чуть не рассмеялась.

Мне бы давно надо было прекратить эту писанину, подумала она.

Все равно он никогда не отвечает, сказала Альмут с заднего сиденья.

Сюзанна уставилась на тонувшую в сумраке дорогу, которая уводила, казалось, куда-то в бесконечность. Глаза ее наполнились слезами, — но уже в следующее мгновение эти слезы стали слезами радости. Радость прекрасна! Как будто Бог вкладывает в нас смутное сознание того, чéм мы могли бы быть и чем не стали.

Или вот еще один образ на ту же тему: Как если бы мы рисовали реку, извилисто текущую по пустыне, — и вдруг река появилась бы на самом деле.

Они возвращались домой. Это был один из их обычных воскресных вечеров, которые они почти всегда проводили дома. Сюзанна редко ходила в гости или куда-то еще. У Альмут почти не было друзей. Так жили они в молчаливом согласии, только друг для друга, связанные только друг с другом.

Когда они подъехали к дому, Альмут выскочила из машины и открыла ворота гаража, чтобы Сюзанна могла без задержки поставить машину. В гараже — там был мало места и свет совсем слабый — они посмотрели друг на друга:

Ну вот, забыли цветы!

В горах они нарвали цветов, которые росли по берегам горной речушки, светло-голубых, клонившихся до самой земли под порывами холодного ветра. — Теперь им представилось, как ручей, зеленовато-серый порез на теле горы, круто — переламываясь — падает в черную пропасть и летит вниз:

Букет цветов, огромный и забытый, лежит где-то у края дороги. Там все еще светит яркое солнце; оно будет светить там всегда.