Мужчина & Женщина

Безнадежное дело, сказал Мюрад. Он подумал при этом о знакомом баре и о бармене, который по ошибке пытался налить шнапс из пустой бутылки.

Для меня невиновен любой, хозяин бросил на Мюрада косой взгляд, до тех пор, пока он не осужден.

Возможно, этот человек действительно невиновен. — Мюрад показал на папку.

Вы в этом ничего не понимаете, сказал хозяин недовольно, абсолютно ничего!

Несмотря на то, что хозяин был маленький, толстый и походил на моржа, Мюраду он показался в этот момент устрашающе грозным великаном. На глазах у Мюрада его фигура начала расти, становилась все шире и мощнее, от нее исходил жар, и было видно, как она дрожит.

Хозяин откашлялся.

Потом он сел за стол и поставил на папке свою визу.

У Мюрада возникло неясное ощущение, что, стоя перед этим человеком, он делается каким-то невесомым и лишенным опоры, что вся та сила, которую он себе приписывал, превращается в пену или в обломки, и они бессмысленно болтаются в грязной воде, хлюпающей у причала. Выходя из кабинета, он снова подумал:

Маленький, хитрый притворщик! — мысль казалась ему дерзким, светящимся буйком среди темных, мерцающих волн; Мюрад был где-то внизу: буек плясал там, наверху, над всей тяжелой массой грязной воды.

Может быть, хозяин и в самом деле притворялся, и Мюрад был прав. Впрочем, мы делаем это замечание только для полноты картины. Мы не будем останавливаться на других делах, заполняющих рабочий день Мюрада, и отпускаем его домой, в его квартиру, где он, уже в домашней одежде, прохаживается по комнатам.

Слова хозяина не выходят у него из головы.

Что он хотел этим сказать: Вы в этом ничего не понимаете!

Мюрад все снова и снова задает себе этот вопрос, но, кажется, — он и сам это подозревает, — только для того, чтобы защититься от угрожающего ответа: ему ясно представляется что-то такое, чего он не вкушал еще никогда в жизни: как горы манной каши на берегах реки с кисельными берегами.

Мюрад усмехается. Сравнение кажется ему удачным: гора манной каши незаметно превращается в кучу собачьего дерьма, дымящуюся как холм перед грозой посреди еще мирного ландшафта.

Потом Мюрад выпил свою обычную порцию. В горле застрял острый комок, маленький фейерверк из фосфора, который надо было загасить. Чахлый и перекошенный, он стоял в своей содрогавшейся от уличного гула квартире и делал несуществующим все, что грозило ему снаружи.

Да: он умел колдовать.

Когда затем он, как обычно, пришел в ресторан, там не было ни одного из друзей, на которых он все же надеялся. Мюрад сидел один в нише, за накрытым столом, и смотрел в одну точку, подперев голову руками. За едой он обдумывал ответ Сюзанне, пока не заметил, что адресует слова не к ней, а только к самому себе.

Стоит мне открыть рот, как я начинаю обвинять весь мир, писал Мюрад на листе почтовой бумаги, которую принес официант, и все же я чувствую благодарность, он улыбался, склонившись над бумагой, хотя невозможно принимать мир, не впадая в ложь; поэтому я молчу.

Это пингвин! — Он стоит внутри панорамы, заботливо декорированной скалами, в своем всем и каждому знакомом фраке с развевающимися фалдами, стоит абсолютно неподвижно. Его голова имеет форму ледяного шара величиной с кулак, из нее торчит похожий на шило клюв, а чуть выше вставлены черные бусинки глаз. Его манишка, оранжевая у шеи, на животе становится белой и ослепительно лучистой. Перепончатые лапы — серые. На переднем плане в великолепном, ярко-голубом бассейне плавает второй пингвин: Первый вертикально стоит на берегу, прямой и неподвижный, второй — стремительно рассекает воду по горизонтали. Форма его тела не округлая, грудь словно киль. Крылья, как лезвия мечей, сильно врезаются в стеклянную поверхность; вода ледяная. Ласты пловца загребают воду: да! Он может плавать и на спине, глядя вверх, на потолок своего бассейна, где гудят трубки неоновых ламп. — А рядом сидит, спрятав голову под крыло, пеликан.

Под каштанами напротив вольеров Мюрад увидел двух лосей на прогулке. Пока один из них, низко опустив клиновидную голову, обнюхивает опавшую листву, второй стоит прямо, помахивая коротким хвостиком; его ветвистые рога похожи на раскрытый веер. Вот он уже развернулся и своим немного неуклюжим, но плавным скоком, могучий, но миролюбивый, приближается к железной изгороди, чтобы потереться об нее шеей.

Трава в заповеднике вытоптана, плотно утрамбована; на влажных местах виднеются лунки от копыт; лось оставляет широкие следы. Перед строением в глубине огороженного участка, где струится по водостоку холодная вода, лежит солома. Но каштаны на деревьях, разбросанных по пологим склонам, скоро начнут взрываться.

Молодые побеги и покрытые корой старые ветви усыпаны зелеными волнами! В густых, шаровидных кронах еще видны просветы: но уже совсем скоро все пространство будет заполнено буйной листвой. — Набухающие почки выглядят как остроконечные парашютики, приземлившиеся на извивы ветвей; светло-зеленые кулечки, которые вот-вот лопнут! Изогнутыми фонтанами горящей воды казались Мюраду эти деревья. Воробьи купались в пыли у их подножий.

Чуть в стороне располагалась широкая, залитая солнцем ротонда для слонов, устланная серым, теплым, словно одушевленным песком. Животные передвигались по ней как туго надутые, огромные, но при этом почти невесомые баллоны.

У слона нерушимо-твердая, литая голова с туго, как барабан, обтянутой лобной костью. Глазки маленькие и водянистые: когда слон мигает, то кажется, будто это мыши, устроившись в его черепе, торопливо выставляют и снова прячут свои острые мордочки. Конечно, так только кажется; так будет казаться только до тех пор, пока настоящие крысы и мыши не забегают по тоннелям его головы. Хобот — как обрубок дерева, покрытый серой корой, который слон носит впереди себя. Или это обломок колонны. — Приподнятый и покачивающийся, он словно бы танцует. — Только самый кончик напоминает о детях, о том неразумном любопытстве, с которым они суют свой нос во все дырки, во все темные углы.

Взмахом широких, как паруса, ушей слон приветствует своих товарищей, что небольшим стадом трусят в глубине ротонды.

Мюрад бросил слонам кусочки сухого хлеба, но они не обратили на это внимания и начали трубить.

Какая ловкая эта выдра! — скорее подвижная, чем неуклюжая, хотя на самом деле то и другое вместе, переваливается она через край бассейна: Потом ныряет и стремительно уплывает, как будто получив свободу. Тело у нее гладкое, длинное, заостренное вроде ножа. Когда она плывет, ничем не скованная, видно, как под шкуркой играют мускулы. Вода пенится, плещется, булькает; кажется, будто она влюблена в сильную и смелую выдру, в ее эластичную шкурку, которая, когда выдра выныривает, остается почти сухой: Потому что видно, как капли воды стекают по ней, словно сверкающие драгоценные камушки. У нее сильная, немного жутковатая челюсть; голова как у ящерицы.

Мюрад долго смотрел на выдру, смотрел, как она выныривает все дальше и дальше от берега, замыкая круг, в центре которого плавала мертвая рыба.

Владения выдры окружает живая изгородь, скрывающая решетку. Густые, зеленые кусты, подстриженные в форме кубов. В глубине куста — темные извивы стволов, но снаружи видишь лишь сложную конструкцию из тонких, плотно переплетающихся веток: кажется, будто это открытая ладонь, утыканная зелеными ланцетами!

По другую сторону живой изгороди Мюрад видел высокие кедры, от их безвольно свисающих в воздухе опахал исходил нежный, почти летний аромат.

Цапли живут в мелком, очень просторном бассейне, который они меряют своими длинными шагами. Они словно переходят его вброд. Тела у них маленькие, такие маленькие, что вызывают жалость; одно крыло подрезано, чтобы они не могли улететь.

Шея у цапли изогнута таким образом, что маленькая, удлиненная клювом голова кажется отброшенной в сторону; как будто несрезанная ветка, которую пощадили из-за того, что на ней вырос цветок. Вообще-то осанка у цапли гордая: Подвижная, сделанная из тонких волосков грива начинается у лба и спадает на шею густой взъерошенной массой. Когда цапля поворачивает голову, грива тоже приходит в движение, ложится то так, то этак, и начинает казаться, что слышишь перезвон стеклянных бусинок.