Вид на рай

Я навел телескоп на соседей пьянчуг. Там резвился ребенок, прыгал посередине комнаты, вверх — вниз. Краснощекий мальчуган. На кухне — тень матери или отца. Вдруг захотелось направить телескоп сразу на все окна подо мной, на все, в которых горел свет. Желание пришло, точно наваждение. Но я быстро образумился, взял себя в руки. Заглядывать то в одно окошко, то в другое, поочередно и понемногу — понятно и допустимо. Но чтобы в один миг во все одновременно, нет, это не мой стиль. Пользы никакой, знания никакого. Знание, настоящее понимание, приходит не сразу. Здесь требуется время. Обдумывание. Сравнение. Понимаю, что невозможно удержаться и не посмотреть, как там живут другие люди. Но Ригемур Йельсен занимала первое место в моем проекте, составляла как бы фундамент в моих наблюдениях. Только через познание ее прошлой жизни и настоящей, я смогу познать жизнь других людей. Иначе ничего не получится. Соблюдай меру во всем, Эллинг. Попытайся работать в духе Герхардсена [10].

Но назад к Ригемур Йельсен. Ситуация, как было видно, не изменилась. Понял, что в этот вечер не удастся собрать новых данных о ее жизни и о ее личности. Хотя ранее довольно быстро мелькнувшая тень ее или Крыски дала все же повод для многих размышлений. Но не более. Я знал, что необходимо непосредственное восприятие объекта, то есть — прямое наблюдение и прямое проникновение. Сегодня, со всей очевидностью, не получалось этого «прямого». Ну ладно. Как показывает практика, люди обычно не имеют привычки задергивать занавески, когда стемнеет. Будем надеяться на лучшее. Молить Бога, чтобы выказанная Ригемур Йельсен открытость в первый вечер не оказалась случайностью. А наоборот. Твердым жизненным правилом. В блочных домах живет достаточно чудаков, проводящих жизнь, как говорится, за гардинами. К ним, фактически, принадлежу и я.

Снова вниз к соседям. К господину и госпоже Питейщики-Курильщики. Замечаю собственное раздражение по поводу того, что не знаю, как их зовут на самом деле. Почему не переписал одним махом тогда всех, кто жил в этом подъезде? Не знаю. Ну ничего, завтра ведь тоже будет день. Правда, мамины похороны… но заодно устрою и крестины. Женщине мне хочется дать имя Анне-Лизе, так звали одну молодую девушку, которую я встретил… давным-давно. Впрочем, — к чему воспоминания? Если окажется, что ее зовут Мона, мне будет не по себе, лишние психические нагрузки возникнут. Он же вообще, казалось, не нуждался в имени. К чему оно ему? Сидел, будто чучело, музейный экспонат. Ни мимики, ни движения, ни слова. Тянулся иногда сигаретой к пепельнице на столе, по вполне понятной причине. Да еще, естественно, при этом повороты пепельницей, туда-сюда. Анне-… Она вышла в туалет. Там горел свет. Вполне естественно. Накачиваешься вином, так изволь часто опорожняться. Теперь она, значит, сидела, повернувшись ко мне задней частью, и исполняла необходимое. Как она сидела на унитазе? Совсем прямо? Едва ли. Вероятней всего, очень наклонившись вперед, по моим представлениям, конечно. Сидела, прижав лоб к коленям? Опустив лицо вниз, чуть ли не в самые трусы, к тому же не совсем чистые? Руки свисали вдоль туловища, когда она испражнялась? Понимаю, такого рода вопросы могут показаться самыми что ни на есть малозначительными, возможно, даже пустячными. Но они, между тем, неслучайны. Мое изучение человека состоит не в том, чтобы узнать, чем он предположительно занимался. Нет. Мне хотелось бы знать, чем он в действительности занимался. Мне хотелось бы знать, как он занимался. (Например, вот Хансен. Что стало с Хансеном? Он пошел домой. Хорошо. Но что Хансен делает дома? Кушает? Что? Как? Мне не все равно, пользуется ли он ножом и вилкой или палочками на китайский манер, или просто руками, когда ест. Пусть так — ты ведь, Эллинг, никогда не верил, что знаешь всю подноготную о Хансене. Пусть так. Это правда, что он стоял двадцать пять лет за прилавком в маленькой табачной лавке, в которой ты ежедневно покупал газеты. Ты знаешь, как он одевается, вы давно с ним на «ты». Он рассказывает с радостью о своих внуках. Но понятно ли тебе, что Гунвальд Хансен, оказавшись в четырех стенах своей квартиры в блочном доме, ест рыбные шарики в белом соусе руками? Не говори «нет».)

Вот что хотел я знать. Самую глубину, самую суть. Всегда питал недоверие к людям, которые пытались рассказывать сами о себе. Я не говорю, что они лгали. Нет. Но я нутром чувствовал, что они что-то утаивали. Утаивали сведения, которые я, если бы владел ими, сумел бы соединить в одно целое и таким путем узнал бы подлинное о них, более доверял бы им. Вот почему меня фактически сильно подстегивало желание отгадать, в каком положении находилась еще безымянная для меня женщина именно в тот момент, когда она закончила свои дела в туалете. Особенно занимало меня положение ее рук. Она — сидящая с рулоном туалетной бумаги в руках: активная женщина, готовая немедленно вскочить, как только опорожнится мочевой пузырь. Ей не терпится поскорее уйти, исполнив естественную нужду, чтобы занять снова прежнюю позицию перед телевизором возле своего чучельного мужа. Еще больше вина, еще больше сигарет и без особого промедления! Лежащая, склонившаяся вперед, с безвольно повисшими руками: женщина, которая только пассивно взирает. Что-то происходит, что-то изменяется, потом как бы само по себе заканчивается. Торопиться некуда. Нет срочных дел. Она как бы сдалась, капитулировала перед жизнью. Даже не в состоянии понять, что происходит на экране телевизора. Как они, эти две женщины, различны! Земля и небо! Различие фактически касается жизнеспособности или, быть может, лучше сказать, воли постоянно поддерживать интерес к жизни. У первой женщины преобладает еще любопытство, стремление к ориентации. Она хочет быстро привести себя в порядок (но тем не менее основательно), натянуть трусы и брюки и тотчас пуститься в обратный путь. Чтобы посмотреть, как развиваются далее события по телевизору. Но не в последнюю очередь, чтобы проверить также, не выпил ли муж ее вино или — если любовь еще не угасла — посмотреть, как обстоит дело с ним. Не забыл ли он, что нужно подложить подушечку ей под спину, как советовал однажды врач? Достаточно ли у него сигарет? В общем и целом. Вторая женщина полностью капитулировала. Ей все равно, она могла бы умереть теперь здесь, на вставая с места. Точно осенняя муха на оконном стекле.

Трудно сказать, какая женщина — активная или пассивная — теперь вошла в комнату. По всей вероятности, ни та ни другая. Если принять во внимание все происшедшее ранее, я вынужден отбросить оба мои представления, расстаться с заумными рассуждениями относительно двух женских типов. Вернее будет сказать: в комнату входит женщина. В руках она держит бумагу. Размахивает ею и садится на диван. На этот раз приличным образом. Даже чересчур подчеркнуто приличным, сказал бы я. Колени плотно сомкнуты. Кладет бумагу на стол. Тянется за пачкой сигарет. Тут будто что-то взрывается. Чучельный мужчина, сидевший все время, как мумия, не шелохнувшись, вскакивает, словно его ужалили в одно место. Бросается к ней и сильно бьет кулаком прямо в лицо. Ее голова откидывается назад, потом падает снова вперед и приземляется на ее ладони; она остается сидеть, только теперь раскачивается из стороны в сторону. Операция свершилась за несколько секунд. Потом мужчина садится. Удовлетворенный ударом? Сидит, как ни в чем не бывало, точно ничего не случилось.

Но, конечно, случилось. Я, Эллинг, свидетель сему. Свидетель тому, что больше всего ненавижу и презираю. Свершился акт насилия. Некоторые люди думают (и утверждают), что применение силы к женщинам и детям хуже, чем к мужчинам. Я думаю иначе. Я не разделяю их точки зрения. Для меня насилие есть насилие, независимо от того, против кого оно направлено и кто его совершает. Насилие есть некий феномен, расчленять этот феномен на более или менее злодейские деяния означает несерьезное отношение к чрезвычайно серьезной проблеме. Он ударил ее прямо в лицо, а я миролюбиво сидел здесь в комнате и смотрел! Ее боль была моей болью. Мне страшно горько и обидно. И я почувствовал себя, мягко говоря, соучастником драмы. Приблизительно, как если бы находился в их комнате. Как если бы этот клоун, стиляга, ударил ее в лицо лишь после того, как уговорил меня зайти к нему и выпить по рюмочке.