Загадка да Винчи, или В начале было тело

Если стихи — это признания святых душ, панегирики королям и государям, а также вздохи любви, то я не поэт. Но не путай поэта с поэзией. Поэзия — шлюха.

Да-да, шлюха, алчная и задорная, но, поверь мне, неревнивая. А поэт — человек не лучше других, а подчас и хуже многих. Смотри-ка, я истекаю кровью, как зарезанный теленок, хотя, в отличие от него, во мне больше вина, чем крови.

Я слегка коснулся его своей чистой рукой. Я погладил его по лбу и щеке. В розовом свете огня контуры его лица казались мне менее четкими, чем прежде.

Я посмотрел в камин, и меня заворожили языки пламени, которые тянулись вверх и разбивались о темноту. Я не знаю, о чем задумался Франсуа, но из его глаз потекли слезы.

Чтобы не расплакаться самому, я стал искать себе занятие. Нашел таз, наполнил его водой и вымыл руки Франсуа, который не сопротивлялся мне, оставаясь по-прежнему задумчивым. Его живот был опоясан тряпкой, слипшейся и насквозь пропитанной кровью. Я хотел снять ее, чтобы промыть рану, но Франсуа знаком дал мне понять, что запрещает делать это.

Я подошел к окну — которое, должно быть, давно не открывали, — чтобы выплеснуть воду, и, пока я смотрел, как тяжело и монотонно текут с небес струи дождя, до моего уха донесся шепот, похожий на молитву. И вскоре я расслышал слова.

Я стоял, закрыв глаза, и слушал. Последние строки проговорили два голоса.

Это вернулся Фирмино. Он поставил на пол две сумки и бурдюк с вином. За ним вошла глухонемая Бланш. Она несла кастрюлю, от которой шел пар, тарелки и буханки хлеба. Ее блуждающий, беспокойный взгляд остановился на Франсуа, на окровавленной повязке у него на животе. Он подозвал ее к себе и протянул ей монету.

Стоило видеть ее в эту минуту: она много раз поклонилась, мыча в знак благодарности; мне это было отвратительно. Затем она повернулась ко мне и к Фирмино, ожидая приказаний.

А Фирмино стал насмехаться над ней. Он сложил пальцы ножницами и высунул язык, как будто собирается его отрезать. А глупая Бланш кивала и глухо смеялась, почти икала. Наконец она ушла, дав понять, что скоро вернется, чтобы приготовить третью постель.

Я храню в кухне свои старые картины, те, которые когда-то убедили меня, что мое призвание — живопись. Там друг напротив друга висят два полотна, на которых Бьянка изображена обнаженной. Но ей принадлежит только тело, лицо я списал с какой-то женщины на открытке. Я написал Бьянку с немного приподнятой, как у Олимпии Манэ, [15] грудью. Жест ее руки одновременно и стыдливый, и завлекающий. Она держит ладонь на лобке. Я помню, что ее маленькая ручка едва его прикрывала, и Бьянка попросила меня закрасить часть густых волос, торчавших вокруг. На другом холсте она написана со спины, и тем не менее ее поза выражает готовность принести себя в жертву. На этой картине она напоминает островитянок Гогена. [16] Мне так нравилась ее темная, обгоревшая на солнце кожа, ее полные гладкие ягодицы, чуть-чуть поблескивающие на солнце. Там развешено еще много других картин, так что обои видны лишь кое-где: портреты женщин, туманные пейзажи, портреты партиза-нов и пропавших друзей.

Я готовлю себе еду и слушаю радио. Между песнями, длинными тирадами дрессированных ведущих и заготовленными оскорблениями и ругательствами (хороший способ тренировки дикции) передают мои воспоминания о партизанском движении. Я надиктовал их, предвидя, что вскоре вообще перестану разговаривать или буду открывать рот, только чтобы произносить абсолютные банальности, основополагающие и простые, как молекула кислорода или воды, очевидные и в то же время драгоценные, потому что они точно выражают то, что я имею в виду. Мой голос говорит:

мне тогда не было еще восемнадцати, я поступил в институт, но занятия еще не начались, и я слонялся без дела

мои политические взгляды начали складываться под влиянием атмосферы в моем доме

мой отец решил, что я уже достаточно взрослый, чтобы выслушивать его обвинительные речи в адрес правящего тоталитарного режима, он вел войну, в которой, на мой взгляд, не было ничего геройского, потому что она шла только в его душе, наши разговоры с отцом не выходили за пределы семьи

мой отец был одной из клеток иммунной системы организма нашей страны, от других клеток с теми же функциями он отличался тем, что ему удалось выжить, может быть, так случилось потому, что он был не вполне нормальной клеткой, что в нем была какая-то мутация, наверное, я был таким же, как он. влияние отца указывало вектор для моего взросления и формирования моей гражданской позиции, и в результате я тоже решил сражаться против больного тела

в моих генах зашифрованы жизни моих предков, страшная эксплуатация, работа на износ, миллионы здоровых людей-клеток, принесенные в жертву, по требованию зараженного бешенством и безумием государства-тела, жаждущего подавления, захвата соседних стран-организмов

моя молодость выпала на время, когда режим достиг определенной стабильности и его единственной целью было сохранить абсолютную власть, из его головы шли импульсы к органам системы, которые всеми способами осуществляли невыносимую диктатуру

я питался запрещенной информацией и стал сопротивляться

я помню, что, хотя и держал рот на замке и не демонстрировал своих взглядов, я не делал из них тайны перед моими знакомыми, которые, несмотря на то что разделяли их, равнодушно относились к осуществлявшемуся над ними террору