На кресах всходних (СИ)

Михась похлопал ладонью по трубе миномета:

— Ну вот, в боевом состоянии, сюда заковыриваешь миночку — и шлеп!

Демонстрация происходила на небольшой полянке рядом с одним из «цехов» пьяной фабрики Волчуновича. Собрались многие, приглядывались к оружию, что прибыло от «Котовского». Бригада расщедрилась не только на стрелковое оружие и гранаты. Прислали даже один ротный миномет. Анатоль, Зенон, Кастусь, Ясь и Долженков с Кукиным, кто по влечению внутреннему, кто по приказу Витольда, приобщались к современному оружию. Тут же прохаживался Бобрин, прикидывал, с кем придется идти на ответственное диверсионное дело.

— Да ты прирожденный миноносец! — вскричал радостно дед Сашка, чем вызвал резкое неудовольствие на лице Михася.

Тот уже немного жалел, что открыл свою армейскую специализацию. Да, он был приставлен к этому вооружению, но не с той стороны, с какой бы ему хотелось. По служебному расписанию рядовой Порхневич таскал опорный блин миномета, то есть работал вьючным животным. Ему совсем не улыбалось, чтобы и дома на него взвалили те же обязанности.

Бобрин тоже среагировал:

— Владеешь?

— Нужны помощники. Он разбирается, один несет ствол...

Бобрин похлопал поощрительно Михася по плечу и успокоил: он учтет, он понимает — не может один человек и таскать рояль, и играть на нем.

— Он сам что, из музыкантов? — спросил Михась Копытку, когда Бобрин отошел к группе, которая разнимала на части черный, сдобно поблескивающий пулемет Дегтярева.

Ответа Михась не ждал, но комсомолец ответил, что нет, жена его была директором клуба в Дятлове. Наверно, в память о ней у него всегда разговоры про гармонию, которую должны явить все участники партизанского ансамбля, и все такое.

В общем, Бобрин был человек не заносчивый, дружелюбный, правда, всецело настроенный на выполнение невыполнимого задания: и потрепать гарнизон госпиталя во Дворце, и сохранить отряд имени Ленинского комсомола для будущих битв с оккупационным режимом.

Намного хуже был Шукеть. Он всегда появлялся неожиданно и всегда в тот момент, когда разговаривающие выражали обоснованные сомнения в разумности именно такого задания для отряда. Все что-то записывал в маленькую книжечку в клеенчатом переплете и прятал карандаш за ухо, как какой-нибудь десятник.

Положение в отряде получалось патовое. Идти на задание, что привез с собой из бригады Бобрин, все равно что сунуться самолично в пекло, это был конец с очень недлинной отсрочкой. Не идти?.. На этот счет не приходилось сомневаться: предстояло претерпеть бригадные репрессии, и всем было понятно, выговором тут не отделаться. Многие вслух завидовали Цыдику и Гордиевскому: вот же смелые мужики, покидали на сани свои пожитки с женками и дитями и свалили куда-то, — надо думать, в те места, где не ставят перед выбором, при котором ничего хорошего выбрать нельзя. Саванец с Коником прикидывали: может, скрыться на один день, за день до боевого выхода, а потом как-нибудь отбрехаться? Вместе с Шукетем ходил повсюду дед Сашка, он взял на себя роль радио и вовсю и очень громко обличал трусость каждого, кто попадался навстречу. Что, мол, трусим, господа партизаны, а бригада ждет! Нельзя обманывать планы командования! На нас возложена ответственная задача! Я старик вот, и то готов идти! Да только кто меня возьмет!

— Возьмем, — усмехался Шукеть. Он-то понимал смысл активности деда: даже если отряд все же тихо засаботирует приказ бригады, его, как шумного и активного агитатора в пользу бригадного плана, помилуют, может быть.

Дата, назначенная для операции, приближалась. Бобрин и Витольд стояли каждый на своем. В каждой землянке гудели разговоры. Бабы хмуро молчали и сморкались. Для них по-любому выходило худо.

Тарас с кряхтящим Донатом по приказу Витольда и в сопровождении Волчуновича прошли по естественному лабиринту, на краю которого приютился лагерь, в глубь леса. Более километра тянулись складки почвы, поросшие соснами, были очень удобные места для становища.

Лежачие и еле ходячие бабки начинали стонать, когда заходила речь о переезде.

Бобрин почему-то решил, что поход братьев в поисках новой площадки для лагеря — в его пользу. Мол, Порхневичи подстилают соломку — значит, предполагают, что падать все же придется. В ответ на это Витольд собрал всех ходячих возле кухни и сказал, что своей властью объявляет: нападение на Дворец — дело вредное. Если кто хочет участвовать в этом, пусть идут вместе с Бобриным и Шукетем, но только пусть предупредят об этом заранее, тогда он начнет переносить лагерь глубже в лес.

Слушая речь Порхневича, Бобрин переливался пятнами, особенно сильно краснела тщательно выбритая шея, почему-то очень нежная у него от природы. Шукеть не злился, Шукеть злорадствовал и все пихал начальника штаба в бок — вот вам Порхневичи, а вы еще сомневались, враги они или нет. Да они хуже поляков!

Через час какой-нибудь после этого собрания Саванец, Коник и Ерш собрали мужиков неподалеку от жилища Волчуновича. Было выставлено для сугрева и общения несколько бутыльков бимбера из самых затаенных запасов. Сам патлатый, заросший бородой почти до глаз глава самогонной империи был целиком за программу, с которой выступил Саванец. А программа была простая: тикать в разные стороны. Никто ничем себя перед новой властью не замазал, поустраиваемся где-нито. Волчунович был бы очень рад, когда бы этот нищий, больной табор куда-нибудь рассосался с его территории и у него была бы возможность спокойно продолжать свое старинное, привычное ремесло.

— Надо как Стрельчик, — говорил вислоусый Бусел, — пойти и поселиться.

— Поздно. — рыжий Ванька Михальчик тоже крутил ус, но выпуклый, пышный — польский. — Бобер все равно полезет на госпиталь, немец все равно пригонит команду с огнеметами, в лесу ли мы будем сидеть или на веске.

— Поэтому, — вступил опять Саванец, — надо разбирать по частям крупы и муку — и в разные стороны. За каждой отдельной подводой немецкая армия гоняться не будет.

Никто ему вроде бы не возражал. Все ощущали себя оказавшимися меж двумя жерновами одинаковой жесткости. Надо выбираться наружу из этой конструкции — внутри, как ни пригибайся, не выживешь.

— Пусть Порхневичи с комиссарами выясняют, кто из них круче! А народу от этого что? — Саванец звучно шлепнул себя по затылку раскрытой ладонью. Как корова обронила лепеху. Кто-то даже хмыкнул.

На том и порешили. Голоса, что Витольд не отдаст хлеба, заткнули: как это не отдаст, хлеб на каждого причитается из запаса, Сивенков с Кивляком так и шлют, чтобы каждого кормить, поэтому все должно делиться.

В это самое время в землянке Витольда, в откинутой легкой дверке, обернутой мешковиной, появилась физиономия Шукетя. Он прошелестел, что начальник штаба передает: выступление завтра днем, приказ отдан, за невыполнение — трибунал.

— Я не вступал в вашу армию! — крикнул ехидно Витольд вслед сразу же исчезнувшему замполиту.

Он был отлично осведомлен о происках Саванца и ни в малейшей степени не был на него зол. Если люди разбегутся — и с него нет спроса. Останется от Ленинского комсомола один комсомолец — Копытко.

Теперь вот ультиматум от большевиков, на которых тоже сердиться было глупо — они всего лишь ведут себя так, как должны. Но ему-то, пану Порхневичу, делать что?

Скорее всего, так бы все и произошло, когда бы не одно обстоятельство, весьма неожиданное. Прямо на следующую сходку у Волчуновича из леса явился сам Андрей Иванович Гордиевский. Отсутствовал он неделю или больше. В коротких словах (был не болтлив, а тут еще как бы запуган) он рассказал, как пытался приткнуться с семейством где-нибудь подальше от Порхневичей. Как похоронил отца, увезенного уже в простуде и простудой добитого, а не вылеченного где-нибудь в человеческих условиях, как мечталось.

— А где Цыдик? — с надеждой спросил кто-то.

— Может, и сгинул, — усмехнулся Гордиевский и попросил закурить.

Надо было понимать — они разделились.

Уже нацелившиеся тикать мужики расходились со сходки в задумчивости. Полезешь на Дворец — убьют, ей-бо застрелят; останешься на месте — тоже не помилуют.