На кресах всходних (СИ)

Жохова в дни большой власти своего дальнего родича комиссара наладила прекрасные связи с людьми в местной системе управления и теперь могла кое о чем попросить. В частности, добыла особый аусвайс для Адама, по которому его никак нельзя было угонять на работы в Германию. Данута Николаевна, одно время носившаяся с мыслью о выселении захватчицы, передумала. Сама безрукая, как говорят в народе, профессорская дочка, а за Жоховой они с сыном малахольным как за каменной стеной. Жили распродажей нажитого еще самим комиссаром и его супругой. Вазы, ковры, шубы, столовое разномастное серебро. На вещи Норкевичей Жохова смотрела в общем как на свои. Тащила из задних комнат, где были складированы добытые Николаем Адамовичем в фольклорных его экспедициях трофеи. Данута бессильно посмеивалась: «Ничего, ничего не смыслит! Там же Николая Адамовича богатства, если понимать, — из Грамошчи, из Расонского района, что на Витебщине, не только посцилки и дорожки, а дываны настоящие с Жыценя, это Жлобинский район. Сам исходил, аж да Красного, что уже Смоленщина, а ей нужны там лишь пыльные трапки». Интересно, что немцев в своих разговорах Данута Николаевна вообше никак не касалась. Эта власть наличествовала в мире на правах всемирного тяготения, а что о нем скажешь?

Утром следующего дня, когда Данута Николаевна ушла на работу, а Адам истопничал в своей медитативной манере, Янина постучалась к могучей соседке. Та будто ждала визита, кивнула неприбранной головой: заходи. Все дети сопели в шесть дырок в дальнем конце большой комнаты, за богатой ширмой с райскими птицами — устройство было явно реквизировано из коллекции Норкевича для нужд детского населения.

Молча достала Янина из складок широченного платья Дануты Николаевны перстень и показала Жоховой. Та приняла его в заскорузлые пальцы, повертела; перстень был отчетливо старинный, на очень многих пальцах побывавший и явно оторванный от сердца. Дедов подарок на совершеннолетие.

— Чего хочешь? Документ?

Янина кивнула, это само собой, но еще вот что: потянулась к уху и прошептала пару слов. Тетка посмотрела на нее искоса, с прищуром, мол, я правильно поняла? Ну, ладно. Жохова сховала перстень и велела девке оставаться тут и глядеть, если «эти» расчухаются и станут бедовать по дому. Сама накинула прямо на рубаху свою одежку, фасона которой не назвал бы никакой портной, и вышла. Такой решительности и немедленности Янина не ожидала, и стало видно, как она волнуется. Дело-то нешуточное. Но отступать некуда.

Села на стул у топчана, на котором, как три колбаски, лежали завернутые в шерстяные одеяла погодки комиссара Жохова, все носами в одну сторону, и сопели с одинаковой скоростью — может быть, даже видели один и тот же сон.

Хлопнула входная дверь.

Уже?!

Это был Адам. Позвал пить чай. С сахаром. В синей бумаге остались осколки, когда кололи. Очень вкусно. Янина показала на малышей — я при них, не могу. Адам сел на другой стул, хотел было о чем-то спросить, но Янина приложила всю ладонь к губам: не разбуди. Так они и сидели: она глядела на детишек, радуясь их смирности, а он — глядя на нее, радуясь удивительному видению. Если бы он знал, как называется то чувство, что он испытывал, то он сказал бы себе: я влюбился. Но он был юн для таких мыслей, просто сладко изнывал, что вот он сидит, смотрит на нее, на этот невиданный смуглый профиль, шею, падающие на лоб волосы... Пусть бы так было всегда. И жуткий страх, что обязательно что-нибудь помешает этому хрустальному состоянию. Чихнул самый маленький из малышей, но этого было мало, чтобы разрушить храм молчаливого созерцания. Второй заворочался, но сон его тоже не выпустил, спасибо.

Янину нисколько не обременяло присутствие юноши, и все те глупости, что, кажется, распускаются цветными пятнами в его голове, ее не касались и не грозили помешать ее простому, хотя и жутковатому плану. О Мироне она, как ни странно, почти не думала, а когда все же вспоминала о нем, резко гнала эти мысли как невозможные или, вернее, недопустимые. Пока. Пока недопустимые. Скоро, наверно прямо сегодня, она вернет себе хотя бы часть прав на Мирона, а потом доберется до Вени, и они вместе придумают, что делать дальше. То, что у Мирона нет теперь ног, странным образом Янину успокоило, он теперь сделался окончательно ее уделом и достоянием. Надо только очиститься для него — и все можно будет начать с новой строки.

Дала о себе знать входная дверь. Кто-то медленно вступал на заколдованную территорию.

На лице Адама изобразилась подлинная мука. Пришла жуткая Жохова. Да не одна, с ней была еще старуха — по-настоящему старая, до полной согбенности, с клюкой, чтобы отталкиваться от уже призывающей земли.

— Ну, кыш отсюда! — Жохова не церемонилась с утонченностью Адама.

Он попытался что-то сказать, что, может быть, ему можно тут, со всеми, посидеть, он будет тихо...

— Ты что, сдурел, хлопец? Дуй, сказала! И все двери притвори.

Старуха исподлобья и из-под сильно выступающего черного платка поглядела на Янину, что-то пошептала себе под нос и достала из складок нечистой одежды граненую бутылочку, в какой держат уксусную эссенцию. Велела Жоховой подать столовую ложку. Комиссарша живо выполнила приказание — чувствовалось, что древняя старуха обладает здесь значительным авторитетом.

— Пей!

Янине вдруг стало как-то боязно: и старуха была страшна, и другое всякое заклубилось вокруг сердца, но не отступать же. Проглотила три ложки тухловатой на вкус жидкости. Старуха подмигнула ей — тик такой — и решительно удалилась, не сказав ни слова.

К вечеру у Янины поднялась температура.

Пришедшая с работы Данута Николаевна застала неприятную картину. Янина бьется под двумя полушубками и ворочает головой с обскубанными волосами по подушке, вся в крупном поту. Жохова, набычившись, стоит у нее в ногах, недовольная тем, что наблюдает. Адам сидит на табуретке в головах с тряпицей в руках, прибирая драгоценную для него влагу со смуглого лба.

— Тиф?!

Этого еще не хватало! Жохова взяла за предплечье всполошившуюся Дануту:

— Не тиф!

Пошептала что-то ей на ухо. Библиотекарша немного успокоилась.

— А как помрет?

— Не должна, — твердо заверила Жохова.

— Помрет? — повернулся на это слово Адам, и на душе у Дануты Николаевны стало сквернее прежнего. Тут вон еще, оказывается, что. Вообще-то ее немного волновало легкое отставание сына в развитии от однолеток. Почти неуловимое на равнодушный посторонний глаз, но болезненное для родственного сердца. Из школы ему пришлось уйти, там он был совершенно беззащитен, особенно после того, как посадили деда. Данута Николаевна, впрочем, была даже рада, что Адам у нее постоянно под крылышком, тихо листает старые книжки, рассматривает собранные дедовские вышивки и не склонен к проказам и бедовым уличным развлечениям. Так, видом он просто красавец — высокий лоб, рост, изящная, немного ломкая манера движения, — и речь, в общем, всегда дельная, пусть и с легким-легким налетом странности. Его бы женить на крепкой, спокойной девке, и жил бы у матери под присмотром, да тут война эта. Да, среди войны еще и эта Янина с неожиданным своим гостинцем.

Больная мелко задрожала и стала что-то лопотать о брате, что надо его найти, дайте ей брата, обязательно нужно ей брата!

Жохова твердым пальцем показала Адаму: вон из комнаты.

— Да, Адик, иди, — поддержала ее мать. Не хватало, чтобы паренек подсмотрел то, что сейчас видимо произойдет.

— Я помогу, — попробовал он возражать.

— Помог тут уже один, — очень житейски хмыкнула Жохова.

Глава четырнадцатая

Янина не померла. Адам, сидя у буржуйки, изводился от любопытства и волнения. Заплетал в молчаливой муке руки, сплетал-расплетал худющие ноги и надолго-надолго задерживал воздух, вдохнув его. Женщины в соседнем помещении участвовали в чем-то бурном, нервном, запретном для него. Теперь, если бы ему даже предложили пойти взглянуть, он бы отказался. Доносившиеся до него звуки, а главное, запахи сбивали с толку. Наконец вдруг в один голос решили звать Мефодьевну — оказалось, так звали ту старуху. Она пришла, ступая костылем по деревянному полу, хрипло сопя и что-то высвистывая одной ноздрей, совершенно как мать Вия. Почти сразу после ее появления Янина что-то вскрикнула со дна разгоряченной, раскровавленной пучины. Адам вскочил со стула, но остался на месте, не смея даже шагнуть, и снова рухнул на сиденье.