На кресах всходних (СИ)

Старуха ушла.

Янина выжила.

Жохова заставила Дануту Николаевну распить с ней бутылку самогона.

Дева была все еще плоха и временами уплывала в забытье, но Адама допустили к ней — вернее, он сам проникал к ее ложу и усаживался в изголовье. Он смотрел на нее теперь немного по-новому, и она казалась ему отличной от той, что прибыла в первый день, по-новому загадочной и несчастной. Сначала он больше помалкивал: она молчит с закрытыми глазами, он с открытыми, но ему очень хотелось как-то проникнуть сквозь это ее молчание, завести общение. Простой разговор, как ему казалось, тут не годился, и он однажды придумал: взял нигде не напечатанную рукописную статью деда — речь там шла о первобытных, самых ранних образах белорусского мифологического сознания — и начал читать негромко, медленно, отчетливо, и ему казалось, что каждое слово погружается сквозь беспамятство в лежачее сознание девушки. Она прислушивается.

— И Жицень, и Трызна, и Жаврук, и Купала, и Заранка, и Сяврук, они тута жили и никуды не спадзявались, а там и Журба, и Зязюля птаха и не только птаха, и Каляда. Жур, Буй, Ярыла, Яр, Курган, Волат-богатырь, Пярун, Русалка, масленица и усе Дзяды. Наши далекие продки стварыли вельми багатую и цудовную мифалогию, их светапогляд можа быть зровнян с мифалогиями старажытными, напрыклад с греческой. Вось некальки паравнанняв: Зевс-громовержец, бог солнца Гелияс, багиня маци-земля Гея у грэкау — адпаведна у беларусов Пярун, Сварог, Вяликая багиня маци-Земля...

Данута Николаевна, вернувшись, незаметно подкралась на цыпочках к двери и удивленно прослушала часть отцовского рассуждения о корнях народной белорусской мифологии.

— Адам, она же ничего не слышит.

Сын загадочно улыбнулся и покачал большой, очарованной головой. Он считал, что произносимые слова не исчезают сразу после произнесения, а обретают невидимую, но полезную и блаженную жизнь там, куда он их направляет голосом. Дануте Николаевне было тревожно. То, что сын вдруг обратился к родовому духовному наследию, ей было приятно, она радовалась за Николая Адамовича, но не радовало то, как он его использует. Сказать по правде, эта лесная Янина представлялась ей чуть ли не чудовищем, об избавлении от которого она молилась по ночам, и даже на мгновение не могла себе представить, что ее Адам с нею...

Когда Янина очнулась полностью и стало понятно — не только выжила, но и выздоровеет, Данута Николаевна, ломая свою деликатную натуру, «поговорила» с ней, встала на колени у кровати: не забирай сына! Янина была и удивлена, и испугана, и клятвенно заверяла: нет, только брата ищет, и ничего больше ей не надо. Вот Жохова принесет аусвайс, и она исчезнет.

Данута Николаевна присмотрела у себя в библиотеке молодого хлопца из помощников машинистов. Заядлый был читач. И все про приключения, про шпаги, корветы, рыцарей и прекрасных дам. Удивительное само по себе явление: тут вокруг стоит тяжелая оккупация, пальцем шевельни — и получишь реальную подпольную работу, рискнешь жизнью наивзаправдашнейшим образом, а у него — подвески королевы на уме. Витя Мезя звали длинного, вечно улыбающегося и перепачканного паренька. Как член паровозной бригады, он был гарантирован от любой отправки в Германию. Вечно у него торчал на пузе под ремнем толстый том: «Три мушкетера», «Парижские тайны», «Копи царя Соломона»... Он умудрялся даже в рейсе читать, хотя какие там копи Соломона, когда тут свои, угольные копи в тендере и помощник то и дело должен помогать кочегару загружать топливо в ревущую рывками топку. Ремнем этим он книги изрядно проминал, отчего поначалу Данута Николаевна его журила, а потом положила на него глаз — у нее родился план. Железнодорожные немецкие строгости были известны, но при желании паровозной бригаде провезти тайком одного человечка можно. Тем более что человечек будет не опасного свойства, не лесной бандит с обрезом. Вот Жохова наконец разродится бумажкой, и тогда...

Возвращается один раз домой озабоченная библиотекарша, отворяет дверь и видит: в коридоре стоит невысокий человек в сером пальто, горло толсто замотано шарфом. Сердце заныло, но приятно. Отец! Немцы обещали отпустить — и отпустили. Николай Адамович поднял руку: не шуми. Данута Николаевна подошла к нему, сзади обняла тихонько. Отец смотрел в щель, оставленную дверью. Там внутри Адам разыгрывал перед Яниной спектакль. Вынес из запасника, что в темной каморе, пыльные коллекционные постилки и одну за другой демонстрирует, толкуя их содержание.

— Это, дивись, узор солнца, — показывал он на вышитый ярко-красным квадрат, у которого из углов торчат короткие, тоже из вышитых квадратиков «лучи». — А тут узор зямли, — тот же большой квадрат, только теперь вышитые отростки торчат внутрь.

Янина слабо улыбается. Мать смотрит на сияющее лицо сына, и внутри у нее полыхает такой узор солнца, что сейчас разорвет.

Адам делает очередную демонстрацию, теперь из трех постилок. Берет длинными пальцами за углы вышивку и показывает лежащей. На первой вышитые на белом фоне крестиком две красные голубки сидят одна вслед другой.

— Каханне починается, — объяснил заговорщицким голосом Адам.

На второй тряпице вышитые голубки смотрят друг на друга и между ними изображена еще веточка.

— Каханне в росквите! — сообщил Адам, восхищенными глазами глядя на Янину.

Та переводит взгляд с вышивки на Дануту Николаевну и стоящего рядом Николая Адамовича, во взгляде у нее появляются виноватость и такое выражение: что я могу поделать?!

Данута Николаевна шагнула решительно к табурету, где у сына была целая стопка вышивок, с помощью которых можно было бы рассказать, наверно, целую болотную «Илиаду», порылась в пыльных тканях и торжествующе выдернула на свет то, что ей показалось подходящим. Опять голубки, только сидящие хвостами друг к другу.

— Каханне без узаемности? — тревожно поинтересовался Адам.

И тут в комнату вошел Николай Адамович, прекращая тем самым демонстрацию. Обнял внука, который был ростом ему по грудь. Адам смотрел на Янину потрясенным взглядом: он и рад был появлению дедушки, и совсем не хотел, чтобы их разговор с ней заканчивался на «каханне без узаемности».

Глава пятнадцатая

Между громадой неба и неровной линией горизонта оставался один желтовато-дымный просвет. Витольд Ромуальдович стремительно шагал по утоптанной тропке между купами сухого, чуть подвывающего на ветру репейника от леса к деревне. Вся деревня — три огонька. Самое дальнее — двери кузни, где тлеет горн Повха (он вернулся туда из Дворца), второе пятнышко — полухатка Стрельчика, зацепившегося все же на берегу Чары, самый ближний огонь — окошко в домике Сахоней.

Витольд Ромуальдович шел, успокаивая дыхание. Целую неделю не удавалось вырваться. Это только кажется, что лагерная жизнь катится сама собой, если отвалить в котел необходимый минимум продуктов. Нужен постоянный строгий глаз за всеми и за всем. Тарас и Донат поначалу были вроде как в помощь, но старшего внезапно свалила ножная болезнь (пухли ступни, и ходить он почти не мог), а Тарас, что в прежней жизни было ему не свойственно, впал в бимбер. Хотя на всех запасах спиртного в становище висел замок, а ключ от него был в кармане командира, отдельные предательские бутылки возникали сами собой, как подснежники. Волчунович божился, что это не его диверсия — мол, у всякого мужика есть какой-то свой запас. Сухого закона в лагере не было, его и немыслимо было бы соблюсти в условиях зимней лесной жизни. Витольд Ромуальдович покушался только на то, чтобы в употреблении были хоть какие-то порядок и мера. Небольшие дозы грубой радости смягчали серую хвойную жизнь. Но откуда ему было знать, что в борьбе с этим змием бессильны даже правительства самых могущественных стран, и чему ж удивляться, что его власти не хватает для того, чтобы полностью возобладать над пьяным духом.

Дом Оксаны Лавриновны был уже вот он. Витольд Ромуальдович, как всегда, немного напрягся. Ему особенно был тяжек момент, когда он только входит в хату, — он всегда ждал, что однажды Мирон как-нибудь выглянет из-за своей отгородки в дальнем углу. И что тогда делать и говорить?