Голубой бриллиант (Сборник)

упрекнула себя: не вовремя и не к месту сказала она о

беременности. Он взвинчен стрельбой и тем, что резко

сократилось число вкладчиков, клиенты напуганы, стараются

изымать вклады, несмотря на высокий процент. Не доверяют,

опасаются. Он растерян, озабочен, а тут я, как снег на голову -

беременна. Да и он вообще не против ребенка: рожай, мол,

сколько хочешь, но не сейчас. Почему не сейчас? Объяснил

бы. Не сорвалась бы их поездка в Испанию и Англию. Ведь он

обещал. В Испанию на две недели на взморье, поразвлечься.

В Англию - навестить Егора. Надо завтра все уладить. В конце

концов можно сказать, что с беременностью пошутила или это

была ошибка врача.

Люба впервые поняла, как зыбки, иллюзорны ее планы и

расчеты "заполучить банкира". Но самоуверенная,

"неотразимая красавица", какой считала себя Люба, не теряла

надежды. Она не отступит и будет бороться до победного

конца.

2.

В этот необычный для Соколовых день Таня работала по

вызовам на дом. Вызовов было много; несмотря на

начавшееся лето, люди болели, главным образом, пожилые,

пенсионеры. Дни обслуживания больных на дому для доктора

Соколовой были самыми тяжелыми, связанными с

нравственной нагрузкой, с душевными переживаниями, когда

она лицом к лицу сталкивалась с драмами и трагедиями

человеческих судеб. Попадая в квартиру больного, она видела

недуг, лечение которого не входит в компетенцию врача, имя

этому недугу - нищета и безысходность. Она видела

истощенных голодом старушек и стариков - ветеранов войны,

291

тех самых, что защищали Сталинград и штурмовали Берлин,

спасая человечество от гитлеровской чумы, что прошли

кровавыми дорогами от Волги до Эльбы и на закате дней

своих оказались заброшенными и никому не нужными. Чем и

как она могла им помочь? Выписать рецепт на лекарство, на

покупку которого уйдет половина пенсии? А какой рецепт она

могла выписать от дистрофии, от полного истощения, чем

могла помочь больной старушке, во рту которой второй день не

было и росинки? Ей запомнились двое одиноких пенсионеров

Борщевых - Петр Егорович и Анастасия Михайловна. Их

единственный сын с женой и детьми жил на Сахалине, где

остался работать после военной службы. До "перестройки"

часто писали письма. А теперь - раз в год, и то хорошо. Денег

нет и на конверты. Анастасия Михайловна мучилась от

гипертонии, Петр Егорович страдал радикулитом и ишемией.

Жили, как и миллионы им подобных, только на пенсии,

которых еле-еле хватало на хлеб, сахар да картошку. Жили

впроголодь, трогательно вспоминали свое недавнее прошлое,

когда пенсии хватало и на харчи и на какую-никакую обнову. И

были довольны. И вот настало сатанинское время,

горбачевская "перестройка" да ельцинские реформы. Пошло

все прахом, порушился устойчивый порядок, наступила

дьявольская смута. Вспомнила Таня, как месяц тому назад ее

вызвали Борщевы: у Петра Егоровича сердечный приступ,

перебои пульса, аритмия. Анастасия Михайловна свой диагноз

ему поставила: "От недоедания эти хвори у него. Вишь, как

истощал, кости да кожа". - "Но вы в магазины ходите?" -

сорвался у Тани глупый вопрос, которого она тут же

устыдилась. И старуха ответила с иронией: "А то как же? Хожу.

Будто в музей: посмотрю на полные витрины всякой вкусной

снеди, постою, надышусь до головокружения, с тем и домой

ворочусь. А дома, чтоб отвлечь себя от тех витрин, притупить

голод, телевизор включу. А по телевизору, как нарочно, гладкий

мужик красную икру жрет, а она по бороде его так и

скатывается. А там стол показывают, уставленный всякими

яствами. Все дразнят, издеваются над голодным народом".

Таня вспомнила потрясшую ее картину в подземном

переходе возле метро. Ухоженная девица-продавщица возле

огромной кущи пышных роз и каллов, а напротив замызганное

истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном

полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на

котором неровным почерком начертано: "Я есть хочу!.." Рядом

с ней бумажная коробочка, в которой топорщатся две синих

292

сторублевых купюры. А мимо течет поток людей, разных, и

таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо

вообще не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое

бросили измятые купюры. Таня достала бумажку в пять тысяч,

опустила в коробочку, ощутив какую-то неловкость или стыд.

Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то

нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих

цветов и голодного изможденного ребенка, и ей подумалось,

что это и есть символ сегодняшней России, растерзанной,

изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в

истории мира предательством.

С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий

этаж и направилась к квартире своих пациентов Борщевых.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и несколько пожилых

людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам

Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно

произнес:

- Опоздал доктор.

Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв.

А на нее устремили вопросительные взгляды соседи,

ожидающие каких-то магических действий, и растерянные,

заплаканные глаза Анастасии Михайловны.

- Отошел, отмучился, - говорила она негромким слабым

голосом. - Наказал не давать телеграммы сыну, чтоб, значит,

на похороны не приезжал. Одна дорога, говорят, миллион

возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его взять?

- Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, - произнес

пожилой мужчина - сосед.

- Все терпел, не жаловался особенно, - продолжала

Анастасия Михайловна. - Только когда совсем стало плохо,

попросил вызвать Татьяну Васильевну.

Таня сделала все, что в таких случаях от нее

требовалось, выдала свидетельство о смерти, затем,

уединившись с овдовевшей, теряющей самообладание

старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до

последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.

- Это вам на похороны. И примите мое искреннее

соболезнование.

Она обняла несчастную, растроганную вниманием

старуху и, с трудом сдерживая слезы, ушла. Она знала: в

кошельке было около ста тысяч рублей, а похороны сейчас

стоят в десять раз дороже. Больше она не могла. И об этих ста

тысячах, подаренных на похороны, она скажет Евгению. Едва

293

ли это ему понравится, но он промолчит, а возможно, даже

одобрит. Он не знает счет деньгам.

Домой пришла усталая, подавленная. Решила слегка

перекусить. Большой холодильник был полон разных

продуктов. Таня отрезала кусочек осетрины, но есть не стала:

вспомнила рассказ Анастасии Михайловны о магазине-музее и

о витринах, полных продуктов, при виде которых кружится

голова, и аппетит пропал.

Выпила чашечку кофе и, облачась в халат, включила

телевизор. По одному каналу шел фильм "Ночь со Сталиным" -

гаденькая карикатура, бездарная и пошлая, рассчитанная на

недоразвитых и доверчивых гоев, не способных

самостоятельно мыслить. С брезгливостью она нажала на

клавиш и сменила канал. Там шел тоже фильм - об Иисусе

Христе. Дешевая инсценировка на библейский сюжет, в

которой Таню поразила одна существенная деталь: Иуда был

изображен негром. Все пророки-иудеи белые, и только Иуда

черный. "Боже мой, очередная сионистская стрепня,

фальсификация, - возмутилась Таня. - Школьнику известно,

что Иуда, как и остальные ученики Христа, был иудеем, значит,