Стыд

— А фотосинтез? — благоговейно вскрикнул Фима Лыткин.

— Заткнись, пожалуйста… Вы плоско смотрите на жизнь. Не все так очевидно и банально, как вам кажется. Мы сколько нефти добывали в девяностом, помните? А нынче? Вдвое больше. Вот вам ответ, все остальное — чепуха собачья.

— Минуточку, — сказал Лузгин, и тут вагон качнуло, да так, что сбрякала посуда на приоконном столике. Кузьмич ругнулся и налил, мастер Лыткин со стоном размял наболевшую поясницу, старик же, глядя в зеркало напротив, еще раз произнес: «Чепуха собачья!» — и Лузгину расхотелось с ним спорить и захотелось курить, но в поезде, временно ставшем территорией «Сибнефтепрома», на курево был запрет. «Пойдука я посплю-ка я», — пробормотал Лузгин и перекочевал в свое купе, где снял осточертевшие ботинки (старики оказались домовитее, все прихватили тапочки в дорогу, а он и не подумал даже), улегся с журналом на лавку и вскоре задремал с забытым удовольствием под стук колес, покачивание и голоса за стенкой. Потом пришел Иван Степанович, стал переодеваться в выходное, сопя и покашливая. Лузгин дождался, носом к стенке, пока старик, снаряженный по полной, не вышел в коридор, и тоже стал менять дорожную одежду на парадную.

Их встретили оркестром — как показалось, тем же самым, которым провожали, погрузили в большие цветные автобусы и повезли в город.

Прием давали в новом Дворце спорта. Лед застелили ковром и расставили кресла с трибуной. На регистрации Лузгину выдали пакет с сувенирами и пластиковую висюльку с буквой «Р», и вскоре выяснилось, что с ней никуда не пускают, даже в буфет, а только в туалет и боковой сектор зрительного зала, специально огороженный для прессы. Дедов немедля увели в почетные глубины девицы в униформе, похожие на стюардесс, а Лузгин бестолково бродил в огромном людном холле, пока не приметил аккуратный указатель с лучшей в мире надписью «Место для курения». Лузгин рванулся туда с решительностью первооткрывателя, но таковым он не был: в курительном салоне уже вовсю смолили, обмениваясь, как однополчане, узнающе-родственными взглядами.

Лузгину было присуще некое предощущение опасности — по крайней мере, лично он всегда так полагал и мог бы привести примеры в подтверждение. Но здесь он оказался абсолютно не готов: то ли дневной сон в поезде, то ли сама атмосфера приема, суетливо-парадная, расслабила его и убаюкала, — а мог бы, должен был предвидеть, что размах мероприятия обязательно коснется и Тюмени, и надо быть настороже.

— При-и-вет! — изумленно пропел ему Коля Вагапов, «шестерка» из пресс-службы генерал-губернатора, с которым Лузгин вместе служил и выпивал в Тюмени. — Вот это да! Дружище!.. — Не вынимая сигареты изо рта, Вагапов сквозь толпу полез к Лузгину обниматься. Он был пониже и ростом, и должностью, и при объятиях, а обниматься он любил и всех именовать «дружище» любил тоже, всегда привставал на носочки. — Ты это иль не ты?

— Здоров, — сказал Лузгин, отворачивая в сторону лицо.

— Ты что здесь делаешь?

— Как что? — сказал Вагапов и пальцем ткнул в свою висюльку. Лузгин всмотрелся, щурясь, и обнаружил, что за эти несколько месяцев Вагапов крепко вырос в должности. — Событие регионального масштаба!.. — На висюльке у Вагапова знак прессы пересекала по диагонали красная полоска, отсутствовавшая у Лузгина, и это задевало самолюбие. Вагапов, в свой черед, сканировал по-быстрому его пресс-карточку:

— Ах, вот где ты спрятался!.. Солидно, дружище, поздравляю. А ведь тебя все наши потеряли, ищут… Полиция ищет! — Вагапов огляделся и притиснулся поближе. — Про тебя там такое рассказывают! Говорят, воевал в партизанах и даже кого-то убил. Ну ты даешь, дружище, все наши просто на ушах стоят.

— Пускай стоят, — проговорил Лузгин, глядя Вагапову в лоб. — А ты меня не видел. Понял?

— О чем вопрос, — шепнул Вагапов и отступил на шаг, но здесь ведь и другие бродят, и даже сам… — он назвал фамилию руководителя пресс-службы. — Ты так пропал, дружище! А трудовая книжка-то у нас. Ты как здесь?

— Я на договоре.

— И правильно, — сказал Вагапов, а что тут было правильного, Лузгин так и не понял, но окончательно сообразил другое: надо было отсюда немедленно сматываться. Ведь не хотел же ехать, проклятый старик настоял, самолично вписал в делегацию, теперь он значится в регистрационных списках, любой прочтет и примется искать, поднимет шум, а ты, растяпа, лишь пальцем ткнул в свою фамилию, а надо было списочек-то изучить, всегда ведь делал так, а нынче разваландался, утратил бдительность. Вагапов сбрехнет непременно, в нем ничего не держится, но до конца мероприятия его не тронут, все будут заперты внутри, и это хорошо. Другое плохо: Сургут — чужая территория. Старик здесь ничего не значит, и ежели его, Лузгина, вдруг опознают и задержат, ему не выкрутиться, а тем паче не отбиться. Итог — бежать и спрятаться в вагоне, вернуться в город и там нырнуть на дно к Ломакину с Земновым. А может статься, что и нырять не будет надобности: старик прикроет, да и начальник Слесаренко — по старой доброй памяти…

Резко обрушился звонок, следом — второй и третий.

— Пошли, — сказал Лузгин и взял Вагапова за локоть.

В холле он увидел старика Лыткина, торопливо шаркающего от туалетных дверей, бросил Вагапова и повел деда Фиму к центральному входу, где охрана впилась глазами в его плебейскую висюльку, но он за шаг оставил деда и произвел руками сопровождающий жест: дескать, оказал помощь ветерану, но свое место знаю, нет проблем.

Когда у прилавка гардеробной он протянул свой номерок мужчине в черном, тот убрал руки за спину, помотал головой и сообщил, что до конца мероприятия никого выпускать не положено. Ну все, сказал себе Лузгин, вот ты и вляпался по полной. И тут рука сама, опережая мысль, нырнула в левый внутренний карман пиджака, извлекла оттуда паспорт, другая рука раскрыла его, достала из-под клапана обложки и сунула под нос чекисту-гардеробщику цветной пластмассовый квадрат ооновского удостоверения. Гардеробщик поднял брови, затем с почтением нахмурил их и принял номерок. Проходя уже одетым мимо столов регистрации, Лузгин деловито собрал все имевшиеся в наличии распечатки пресс-релизов, сунул их под мышку, широким жестом выпростав из рукава запястье с часами, громко произнес «Однако!» и направился к спасительным дверям.

Он не преодолел и половины расстояния, как двери распахнулись, и группа коротко стриженых стандартных молодцов, одетых в темно-серое, беззвучно и стремительно направилась к нему, распадаясь на ходу по сторонам, и тот, что приближался первым, пристально всмотрелся в Лузгина и вдруг загородил его собой, круто развернувшись лицом на вход и прижимая ладонь к левому, чуть оттопыренному, уху. Лузгин непроизвольно отшатнулся и выглянул поверх темно-серого прямоугольного плеча.

Те, что входили в двери следом, несли с собой костяное цоканье наборных каблуков, легкий свист по мрамору хороших кожаных подошв, и впереди, красиво подняв седоватую ухоженную голову, размеренно шагал высокий стройный человек с приметным шрамом на левой, к Лузгину обращенной, щеке след пулевого касательного ранения, полученного господином президентом не так уж много лет назад в процессе «дружеской» разборки у табачного киоска.

Процессия втянулась в зал, грянули музыка и рукоплескания, двери зала закрылись, приглушив звуки, и лишь большой барабан духового оркестра бухал сквозь стены по сильным долям с дискотечной неуместной назойливостью. Процокав каблуками к выходу — вот так вот, блин, и мы ничем не хуже! — Лузгин загодя махнул привратникам ооновской ксивой; ему пожелали доброго пути. На улице, уже обнаглев запредельно, Лузгин сунулся в первую попавшуюся ему машину с табличкой «Обслуживание делегаций» и приказал шоферу срочно ехать на вокзал.

Состав по-прежнему стоял на первом пути, весь в транспарантах и рекламных выклейках. Двери вагона-ресторана были открыты, и люди в белых куртках грузили туда серые контейнеры с едой и винного вида коробки. По перрону парами разгуливали толсто одетые милиционеры с автоматами. Лузгин по-хозяйски огляделся, неловко прикурил, едва не выронив бумаги из подмышки, и двинулся вдоль поезда, высматривая свой вагон, но сбился с шага, внезапно осознав, что он не помнит номера, — вернее, никогда его не знал: при посадке он просто шел за стариком, а тот следовал за распорядителем, и черт его знает, куда они сели, никто же не смотрел на таблички зачем, когда тебя ведут. Лузгин обозвал себя самыми нехорошими словами и двинулся к дверям вокзала. Проходя вдоль стеклянной вокзальной стены, он видел сбоку свое отражение, скачками преодолевавшее бетонные столбы вокзальных опор под белыми, с красной окантовкой, буквами главного лозунга, что вразбивку тянулся над окнами вагонов: «То, что сделано в этом суровом крае, — это настоящий подвиг». Лузгин хорошо знал, кому принадлежала эта фраза, и его слегка коробила беззастенчивость, с которой новые демократические власти обращали себе в пользу пропагандистское наследие коммунистов. Потом, приблизившись к дверям, он вдруг почувствовал сбоку нечто знакомое, почти родное, вгляделся в темное стекло и прочитал там, в зеркальном отражении, навыворот два слова: «крае, это». Когда по прибытии состав остановился у перрона и Лузгин посмотрел в окно, прямо перед собой он увидел в огромном зеркале вокзального фасада именно этот кусочек знаменитой брежневской нетленки.