Стыд

— Да мыкаются люди, говорите прямо!

— Ну, скажешь тоже: мыкаются…

— А что, разве не так? Как всем оклады сократили и перешли на премиальную систему, все же дрожат, все мыкаются. Никто ж не знает, сколько он получит! Базовую ставку в три раза срезали, а дальше — как решит начальник. Может и десять окладов накинуть, а может и ни одного, и жаловаться некому. Да еще эти баллы придумали.

— Какие баллы? — не понял Лузгин.

— Ничего себе! — воскликнула Сейфуллина. — Работаешь и не знаешь. Штрафные баллы! Все же теперь друг на друга стучат. Вы на работу опоздаете — я на вас докладную пишу. Вам два балла штрафа, мне два балла плюс. И все это потом на деньги.

— Да быть не может, — оторопело произнес Лузгин, и в этот момент отчетливо вспомнил охранника на лыжных гонках и непонятную (тогда) охранникову фразу: «Нам же обоим насчитают, дядя». Так вот в чем дело!..

— Не знали? — удивилась Коркина. — Давно уже, давно, с начала года…

— Впервые слышу. То есть не впервые, но как-то не врубился сразу.

— Но вы же там, — произнесла Сейфуллина, взглянув на потолок, — ведь вы же в аппарате. У вас, наверно, по-другому. А если не секрет, вы сколько получаете?

— Секрет, — сказал Лузгин, — я дал подписку о неразглашении. Я вам скажу, вы на меня напишете — мне баллы срежут. Шучу, конечно, не подумайте…

— А все дают подписку, — сказала Коркина. — Как, девочки, еще?..

— Всегда, — сказал Лузгин и взялся за бутылку.

— Вот вы просили… Ну, там, случай, — сощурившись на рюмку, произнесла Сейфуллина. — Есть как-то нечего было, только тушенка и рис дробленый. Уже июнь, а навигации все нет, еще не завезли. С зимы, что было, подъедаем. А тут сухое вовсе выбросили — кислятина ужасная, но кто же знал… Я отстояла, по бутылке в руки. Красивая такая, тонкая… Миша должен был с вахты приехать. Я ему кашу рисовую на сухом молоке сварила — Миша любил, и чтобы хлеб еще маргарином помазать, масло было по талонам, и то не всегда. Миша приехал, садится к столу, я ему каши тарелку, хлеб с маргарином и бутылку эту ставлю. Он так обрадовался!.. До сих пор помню: вечер, солнце такое в окно, бутылка прямо светится, и Миша сидит — довольный!.. А я-то какая довольная! Он мне говорит: «А ты?». Не хочу, говорю, и в стакан ему подливаю. Миша поел, я его в корыте вымыла. Ночью слышу: дверь стук да стук, стук да стук… Я засну — проснусь, засну — проснусь… Надоело, я спрашиваю: «Ты чего?». Ка-ак он заругается!.. Туалет-то во дворе… Мне и жалко его, и смешно. С той поры — только водку, вина не признавал, а кашу рисовую не разлюбил, кашу ел…

— Простите меня, пожалуйста, — сказал Лузгин, — зря я все это придумал.

— А вот не зря, — с вызовом ответила Сейфуллина. — Это мы вам ерунду рассказываем. Вы же это ничего не напечатаете, кому это надо…

— Мне надо, — сказал Лузгин.

— А ты, Зина, не стесняйся, — сказала Коркина, — эти слезы — святые.

— Дура ты, Маша, — всхлипнула Сейфуллина, — все у тебя то святое, то грех. Совсем на религии чокнулась.

— Нельзя так говорить, — сказала Коркина, — это грех.

— Да ну тебя, — сказала Сейфуллина и, плача, засмеялась, а Коркина погладила ее ладонью по плечу. Бабушка Низовских сидела молча, улыбаясь, и обводила всех немножко глуповатым взглядом. Лузгин попросил ее тоже чего-нибудь вспомнить, но бабушка смотрела ему в рот и продолжала молча улыбаться.

— Ты про Ивана тогда расскажи, — громко сказала Сейфуллина, и Лузгин догадался, что вдова Низовских плохо слышит.

— А что? — спросила Низовских. — Я и не знаю.

— А про театр.

— А! — Лицо у Низовских помолодело. — Так мы же все, ну да… Я уж не помню, где-то семьдесят какой… Ты помнишь, Зин? Ну ладно… К нам первый раз театр приехал.

У нефтяников еще и клуба не было, только у строителей, а это далеко. Кто билеты достал? Коля, да? Точно, Коля, я помню. Все пошли, а ведь грязища, километра два идти. Все в сапогах резиновых. Пришли, там корыто такое железное и палки с тряпками. Помыли обувь, идем раздеваться, а Иван из-под пальто — у него такой реглан был широкий, из черного драпа, отцовское еще пальто — вдруг берет и достает мне туфли. А я знаю — у меня таких нет. Белые, на каблуке и ремешочек тут, на пряжке. Так и не сказал ведь, где купил. Разувайся, говорит, ты же пришла в храм культуры. И вот все в сапогах, — нет, еще одна была, по-моему, в ботинках, — а я в туфлях, и вся такая гордая. А потом в раздевалку пришли, а сапогов нет. Кому надо?.. У меня, правда, хорошие были, настоящие женские, но все равно… Я стою и плачу: как идти-то, туфель жалко. Ваня говорит: давай влезай, я дотащу. Я ему на спину, значит, и руками за шею, и пошли, а далеко же, я тяжелая, это Зинка всегда была как спичка. Да и скользко, и темно, ребята еще выпили в буфете… Уронит, думаю… Потом Миша меня нес, а потом Коля. Я, дура, еще и смеюсь: вот, девки, всех ваших мужиков захомутала…

— Ты про туфли-то, про туфли! — подсказала Коркина.

— Ну, пришли домой… А туфли я сняла, чтобы не свалились. Ваня их в карманы сунул. Ну, пришли, а туфель нет. Выпали, никто и не заметил. Я совсем давай реветь: сапоги украли, туфли потерялись… Ваня сидит как пришибленный, Коля матом ругается — он нас не стеснялся, мы привыкли, а Миша говорит: делать нечего, надо идти. Взяли фонарь и пошли. Мне их так жалко стало…

— Нашли? — спросил Лузгин.

— Нашли, конечно. Я их берегу… Надеть-то уже не надену, ноги сильно опухли, но берегу, это память, вот так вот…

— Спасибо вам, — сказал Лузгин. — Отличная история. А вы, Мария?.. Ваша очередь, рассказывайте.

— Да я не знаю… — застеснялась маленькая Коркина, и Лузгин налил еще по рюмке. Вот же черт, сказал он сам себе, мог ли подумать, что тебя споят три дряхлые старухи.

— Как-то все перемешалось…

— А вы — что ближе к сердцу.

— Да, вроде, оно все…

— Ты расскажи, — подсказала Сейфуллина, — как дедушка внука украл.

— Ой, была умора, — всплеснула пухлыми руками Коркина и допила из рюмки; круглое ее лицо заметно покраснело, а кончик носа странно побелел. — И смех, и грех, как говорится, прости господи… Сын у нас родился, Митя; и когда ему три годика исполнилось, приехали из Калуги Колины родители.

— Из Калуги? — перебил ее Лузгин. — У меня там бабушка жила, на Кузнецова. А ваши где?

— Ой, я не знаю, мы туда не ездили… Колина мама меня не любила, а вот Митеньку любила без ума, дедушка тоже. Оно понятно — первый внук… Приехали значит, а мы живем в общежитии. Барак двухэтажный, воды нет, на колонку ходить надо, и комната — маленькая. Я с Митей спала на кровати, а остальные на полу. Мама Колина молчала, но так молчала, что я под землю была готова провалиться. И все я не так делала, ну прямо все: и кормила не так, и одевала, и мыла… Дед-то был другой, он прямо говорил: загубите ребенка, отдавайте его нам, мы его в Калугу увезем. Коля рассказывал, у них там дом большой деревянный, и сад большой, и огород, и куры… А здесь, конечно… Я Коле сказала: заберут — повешусь. Я такая была… Колины родители каждый день гуляли с Митей по поселку. Дед ему ружье из доски выстругал, покрасил, ремешок прибил — как настоящее! Идут и со всеми здороваются. Колина мама очень молодо выглядела, все думали, что это мама с сыночком гуляют, ей нравилось. А тут детский садик открылся: так, одну комнату большую в конторе выделили, вход отдельный прорубили, все дети в куче — и большие, и маленькие. Дед Митю в садик отводил и забирал потом, к нему там привыкли. Ну, прошел месяц, надо им домой, сколько можно, а я Митю им не отдаю. Ссорились, плакали все, Коля ругается… Утром я сама Митю в садик отвела, дед сказал: не могу, сердце не выдержит. Вообще, люди хорошие были, царство им небесное… Я Митю отвела — и на работу, а Коля их повез в аэропорт — тут рядом был, полосу расчистили от леса и вагончик поставили. Повез на мотоцикле Вани Плеткина, тестя вашего, — у него одного был мотоцикл с коляской, он Коле дал, тот и повез. Возвращается и тоже на работу. И тут мне в кадры из аэропорта звонят… Я бегом через лес, прибегаю — сидят в вагончике бабушка с дедушкой и Митя. Митя веселый сидит, с ружьем, деда обнимает, а рядом милиционер и Вася Косолапов, начальник порта. Украл дедушка внука-то, украл! Как Николай уехал, дед через лес бегом в садик, Митю забрал и назад, а в самолет с ребенком не пускают — в билетах не записан, да и Вася Митеньку узнал, в поселке все всех знали… Поревели старики и улетели, а я иду с Митей по лесу, он тоже плачет, дедушку зовет, тут я его, дура, и шлепнула, да сильно так, и сколько лет прошло, а простить себе грех этот не могу, как вспомню — плачу и родителей Колиных жалею. Они же по-своему правы были, Митеньке в Калуге, я думаю, было бы лучше… Коля потом, он вообще такой вспыльчивый, письмо им нехорошее послал, много лет не писали и они к нам не ездили, а я сейчас вот думаю: ну что за дураки мы были, и так стыдно становится, очень стыдно… Колин папа когда умер, Коля ездил на похороны, хотел маму забрать — у нас уже квартира была двухкомнатная, поместились бы как-нибудь. Но мама отказалась. А я, дура, и рада была. Нам так хорошо было с Колей, когда квартиру дали… А Митя дедушку совсем не помнит. Я ему рассказываю, а он говорит: нет, мам, не помню совсем. А вот ружье запомнил, он долго с ним играл, пока не потерялось…