Мертвые сыновья

Он прошел еще несколько сот метров. Брюки вымокли почти до колен. Ветер крепчал, и туман опять стал расходиться. Ветер свистел монотонно, надоедливо, заглушая все звуки. Иногда Даниэль останавливался возле дерева, натягивал на голову пиджак, но и тогда различал этот раздражающий свист. «Сколько здесь „пастушат“… Помню, когда они зацветали внизу, на полях, Танайя всегда топтала их и приговаривала: „Худое время стучится к беднякам“».

Наконец Даниэль подошел к истоку. Ветер утих, и стало слышно, как мелодично журчит река. За деревьями показались красноватые глинистые холмы — черный мох, лишайник, словно пятна зеленоватого снега, гигантские папоротники, шум воды в камышовых зарослях. И еще грот. Возле грота — маленький родник, вода проложила себе ход в скале и белоснежно-голубоватой пеной низвергалась в ущелье. Даниэль шел медленно, едва ступая. Поодаль виднелся второй грот, поменьше, почти скрытый огромными папоротниками. Там был еще один родник, который потом, ниже, вливался тоненькой струйкой в реку. (Однажды, много лет назад, Даниэль наткнулся на этот грот. Внутри, возле родника, оставался клочок сухой земли. Он не открыл своего тайника даже Веронике. Лишь он и его мысли прятались здесь от грубого и эгоистичного мира.)

Неподалеку от грота меж корней исполинского дуба Даниэль увидел пастуший шалаш из веток и глины, куда можно было проникнуть только ползком. Даниэль знал такие шалаши: внутри они устланы толстым слоем сухих листьев и остро пахнут землей и грязным тряпьем. Раньше он часто укрывался в них от холода и ветра. Даниэль ударил прикладом по шалашу и услышал приглушенный шум.

Потом направился к гроту. Вход закрывали папоротники и высокие травы. В грязи прокладывал себе путь тоненький ручеек. Высокие скалы кровлей нависли над ущельем. Держа ружье наготове, Даниэль осторожно выглянул из-за камней. «Иногда волки с выводками спускаются здесь к водопою». Он часто видел их из тайника. Даниэль ступил на площадку и, широко расставив ноги, глянул вниз, на речку.

Парень был под скалами, на дне ущелья, как он и предчувствовал, — почти невидимый в зарослях кустарника, лежал на земле и пил. Тупая боль медленно сжала сердце. Что-то застлало глаза, и Даниэль почти ослеп, — так слепнут на сильном ветру. По телу разлилась ужасная слабость. Опять стало тошнить: тошнило вином, суслом, отвратительной анисовой водкой и коньяком. Он стиснул ружье, руки заломило. «Нет, я в самом деле не хотел его поймать!» — кричало все внутри. «В самом деле не хотел». А он оказался тут: у его ног, в его власти.

Даниэль спускался бесшумно. Как он умел, как спускался тогда. Парень лежал тихо, задумался, не слышал шагов, которые неумолимо приближались к нему. И в тот вечер на празднике богоматери всех скорбящих, когда Даниэль видел его в последний раз, он лежал на животе и пил. «Он хочет есть и пить». Всегда в этих случаях хочется есть и нить. Он лежал здесь — неопытный, молодой, беззащитный и, наверное, совсем окоченевший от холода в своей коричневой фланелевой куртке. Даниэль смотрел на его стриженую голову, мерцающую блеклым золотом. Парень не должен увидеть его отражения в воде. Медлить нельзя. Он приставил твердое и холодное дуло прямо к затылку.

— Встать!

Даниэль почувствовал, как парень вздрогнул. Почувствовал явственно, будто приставил к затылку не ружье, а руку. Тот еще больше втянул голову в плечи, но не обернулся, а только чуть приподнялся от воды. В тишине ущелья Даниэль услышал редкий стук капель. Они падали, наверное, с его подбородка, как у зверей, что приходят на водопои.

— Встать! — повторил он.

Парень, упираясь руками в берег, медленно поднялся. Он был ниже его ростом, а сейчас показался Даниэлю почему-то еще меньше. Вот так, со спины — золотистая голова, косичка волос на шее, — совсем как ребенок. (Как те, у которых он отобрал форель. «Какой страшный был день. Как страшно то, что я сделал в тот день».)

— Руки вверх! — приказал он.

Парень повиновался. Рукава скатились до локтей. В редеющем тумане руки эти показались Даниэлю смуглыми и сильными: две оголенные руки точно две нелепые птицы. («Две птицы неизвестной породы».)

— Повернись ко мне.

Парень повернулся, хотел что-то сказать, но, увидев его, замер на месте. «Он и не подозревал, что это я», — промелькнуло в голове Даниэля. По лбу разлилась краска стыда. Он почувствовал ее тепло меж бровей. А парень все стоял с открытым ртом и не сводил с него взгляда. Губы и подбородок были мокрые. Чуть виднелась отросшая щетина. И рот сложен по-детски, совсем по-детски. Может быть, от сдерживаемого страха или боли. Точно ребенок, которого наказывают, а он не плачет.

Мигель затылком продолжал ощущать холод, будто дуло все еще было там, у головы. Твердое и холодное.

●

(Чито, защищая голову, поднял руки, но мать настигла его и прямо там, на пляже, на Чито посыпались удары. Взлетел ремень: раз… раз… Мигель и еще двое, из дома Кристины, выбежали посмотреть, как мать бьет Чито за то, что тот стащил приготовленное для отца мясо. Губы Чито жирно поблескивали на солнце, а мать, плача от злости, все колотила и колотила его. Чито стоял на коленях и держал руки вот так, аркой. Две загорелые руки аркой поднимались в воздухе.)

●

Но здесь солнца не было. Тут стоял туман, было очень холодно, и черный ствол упирался ему в грудь, прямо в сердце. «Как холодно, как сыро кругом. Все набухло водой». Из-под широкой коричневой куртки показался конец веревки. Даниэль протянул руку и дернул за нее. Веревка подалась; и он стал накручивать ее на руку. Парень пошатывался из стороны в сторону, но не падал. Даниэль взглянул на парня и увидел пустые, медового цвета глаза. «Глаза волчонка», — подумал он.

— Повернись спиной и протяни руки назад.

Даниэль держал ружье у его груди, в левой руке, палец касался курка. Парень повиновался — протянул руки. Даниэль раскрутил веревку и стал связывать их у запястья. В душе всколыхнулось злорадное чувство. «В этом вся моя трусость», — подумал он с наслаждением. Он связывал очень туго, со злостью. Веревка впилась парню в кожу, и руки его сначала покраснели, потом побелели. Даниэль взял другой конец веревки, будто вел на бойню быка, и приказал;

— Вперед!

Он дернул за веревку, парень покачнулся.

— Иди вперед, — повторил он.

Парень пошел — скрученные руки за спиной. «Он ослабел. Кажется, он очень ослабел», — подумал Даниэль. Он еще не слышал его голоса. Но вдруг парень обернулся и проговорил:

— Я хочу есть. Раз уж ты меня поймал, дай мне поесть.

Он сказал это без горечи, почти спокойно. Его невозмутимый вид словно говорил: «Ну что ж, не удалось!» Даниэль опять почувствовал раздражение и горечь. «Никаких страстей. Ничего. Он не способен даже волноваться». Но, может быть, он еще надеется. Да, может быть, он надеется убежать. «Такие зверьки никогда не теряют надежды, хотя Диего Эррера думает иное. Кто знает, как все обернется. Кто знает?» Вполне возможно, что именно так и думал парень. «Видно, он так думает и сейчас: кто знает, как там выйдет. Все так думают».

Даниэль не двигался. Парень выжидал. Наверно, он надеялся, что у лесника в патронташе есть хлеб или еще что-нибудь. Но там, кроме табака, ничего не было. («Он ждет, всем своим видом как бы говоря: „Ничего не поделаешь“. Нет, должно быть, это все-таки не смирение. Конечно, нет, не хватило же его, чтобы терпеть проповеди Диего Эрреры. Сейчас, в эту минуту, парень хочет есть, хочет урвать хоть это. Наверняка, думает: „По крайней мере, он должен дать мне поесть“».)

— Или выпить, — сказал парень.

Даниэль дернул за веревку, и тот чуть не упал.

— Иди вперед. И осторожней.

Парень с трудом стал спускаться со скалы. Он еще раз попросил:

— Один глоток. Очень холодно.

Даниэль не ответил. Парень зашагал и больше не проронил ни слова. Стало теплей, холод уже не кусал за ребра. «Интересно, о чем он думает? О чем он может сейчас думать?» Даниэль видел его затылок, блестели короткие волосы.