Дорога. Губка

И все же я звоню в Фуа, мне отвечают, что к ним уже много лет не приезжала ни одна опереточная труппа и никаких следов «Нанетты» нет ни на одной сцене как частных, так и муниципальных театров. Значит, Сесиль обманула меня. У Глэдис Ларсан не было обморока в Фуа — во всяком случае, не было обморока на сцене. Сесиль не вводили в ее роль на скорую руку — во всяком случае, это случилось не в Фуа. С тех самых пор, как мой отец весьма некстати выставил на стол бутылку старого бордо, а случилось это в декабре сорок четвертого, в нашем подвале, под грохот бомбардировок, я еще не чувствовал себя таким потерянным. Сесиль, которая столь искусно скрывается от меня, настолько потрясает меня, словно я неожиданно узнал, что стал отцом ребенка-урода.

Я знаю, что полегчает мне только вечером на сцене. Опять «Ученые женщины». По странному стечению обстоятельств я играю роль этого несимпатичного мне Клитандра всякий раз, когда в жизни моей случается беда…

Но сейчас, как только я натяну свой бархатный камзол, я забуду свою неприязнь к Клитандру, и Арманде несдобровать. А пока меня здесь нет, я далеко, я возле Сесиль. По той скудной информации, которую я от нее получил (и которая, как мне стало известно, не во всем достоверна), я пытаюсь представить себе ее жизнь. Я вижу, как мадам Ларсан падает на сцене (но на какой сцене?) во время исполнения арии. От ее шаловливых гримасок не остается и следа, выражение лица встревоженное и искреннее. Вижу и мсье Дуза, этого «вполне порядочного человека». Я представляю его себе низеньким и толстым. На нем нескладный шерстяной клетчатый костюм, какой носил Шарль Дефретер. Пиджак он надел кое-как, и левый рукав почти скрывает кисть руки. И наконец я вижу Сесиль. Вместо пучка у нее теперь коротенькие кудряшки Нанетты. Танцует она безукоризненно, но вряд ли кто-то это замечает. Кто тут способен понять, что она гениальная балерина? «Не слишком удачливый, но порядочный» мсье Дуз первым не подозревает, какую балерину он заполучил, тем более что балерина эта делает вид, будто она певица. И наконец я слышу голос моей бедной любимой (никогда я не осмеливался называть ее так), этот измученный, сорванный голос, который она все еще продолжает терзать. Чего же стоило моей непреклонной Сесиль преодолеть эти несчастные «фа-соль-ля-соль-фа», которые до сих пор звучат у меня в ушах! И какая насмешка — эти бесхитростные слова любви, обращенные к презираемому, но любимому, как дитя, отцу.

Мысль о мадам Баченовой тоже не дает мне покоя. Я не представляю, как сообщить ей эту удивительную новость. Воображаю, как она отнесется к столь неожиданному повороту в судьбе своей ученицы — сочтет его за личное оскорбление. Конечно, взвалит всю вину на меня, хотя у кого, как не у нее, рыльце в пушку. Впрочем, она не одинока. Кому бы ни объявлял я плохую новость, все смотрят на меня с подозрением, и я сразу же чувствую себя виноватым.

Вместе с письмом Сесиль мадам Кинтен вручила мне еще и письмо от Бартелеми Жоариса. Только вечером, перед самым началом спектакля, я решился открыть его. Письмо короткое, всего несколько слов.

Я не способен возмутиться, когда речь идет о Жоарисе. Мне кажется, я никогда не расквитаюсь с тем старым долгом за «Жирофль». На бесцеремонность Жоариса я отвечаю лишь смирением. И завтра к пяти вечера я непременно буду на террасе кафе «Аполлинер».

Не помню, когда у мадам Баченовой назначен урок. Жюльеном: сегодня или на следующей неделе. Боюсь, что все-таки сегодня.

Жюльен как будто поселился у меня окончательно. И я не решаюсь сказать на это ни слова. А впрочем, почему бы ему и не жить у меня? Сейчас, когда нет Сесиль, я готов принять к себе кого угодно, все вокруг меня потеряло смысл. И только флигель, где работала Сесиль, я ожесточенно защищаю от своего гостя, туда никто не войдет до приезда Сесиль, и разговор окончен. У Жюльена надутый, удивленный вид.

— Ты меня поражаешь, — говорит он.

По правде сказать, моя непреклонность в этом вопросе удивляет и меня самого, тем более по отношению к такому разнесчастному человеку, как Жюльен. После того как Памела вторично вышла замуж, Жюльен совершенно скис. И только уроки мадам Баченовой, два раза в месяц, поддерживают у него хоть какой-то интерес к жизни. Они оказались для него весьма полезными, тем более что на мужские голоса Ирина не распространяет свои честолюбивые стремления к заоблачным высотам.

Подозреваю, что Жюльен занялся вокалом с единственной целью — вернуть Памелу. Сама же Памела, пользуясь отлучками своего оператора, частенько звонит ему. Она не из тех женщин, кто порывает с мужчиной раз и навсегда.

Если в этих звонках Памела черпает утешение (непрестанно жалуясь на своего теперешнего супруга), то Жюльену они добра не приносят. Он прямо впадает в неистовство. И только во время урока с Ириной вновь приходит в себя. Никогда не бывает у него таких взлетов, как после звонков Памелы.

Вот как раз они подходят к дому — Жюльен и его учительница. Ничего не поделаешь, придется мне снова выступить вестником беды. Прежде чем начать урок, мадам Баченова никогда не забывает справиться о Сесиль.

Она, как всегда, стремительно входит в комнату, стараясь замаскировать свою жабью походку, и бросается в первое попавшееся кресло. Она такая, как всегда, но с ее последнего визита так много изменилось, что я с трудом узнаю ее. Сейчас она спросит меня, как всегда:

— Сесиль, наверное, уже вернулась?

Каждые две недели вопрос ее все больше и больше походит на утверждение. Сегодня его можно понять только так: «Неужели вы осмелитесь утверждать, что ваша жена до сих пор не вернулась?»

Я не хотел никому показывать письмо Сесиль, но оно лежит здесь, на столе, в этом конверте с неразборчивым штемпелем.

Ирина читает его — сначала все медленней и медленней, потом все быстрей и быстрей: словно музыкальная шкатулка, совсем было затихшая, но вновь бодро взявшаяся за дело, стоило крутануть ее за рукоятку.

Я стою перед Ириной: поля шляпы скрывают от меня ее лицо. Но вот она поднимает голову, и я ужасаюсь. Она так бледна, что моя рука невольно тянется к бутылке виски, которую Жюльен оставил на столе. Это мама внушила мне, что стоит только подкрепиться, и все печали как рукой снимет. Ирина смотрит на меня с возмущением. Я в ужасе жду, что вот сейчас она заговорит, обрушится на меня и я, конечно, соглашусь с ней и поверю в то, в чем она будет обвинять меня; поверю в то, что я не уберег Сесиль. И вот она начинает. Она описывает мне меня довольно странным образом. Я сообщник Ларсанов, они продали мне свою дочь, а теперь заставляют заниматься бог знает чем, жить среди какого-то сброда, мучают, обманывают, в конце концов доведут до инцеста — а мне все трын трава.

У меня появляется надежда, что она сейчас порвет все отношения с таким негодяем, как я, предложит Жюльену заниматься в другом месте и поклянется никогда впредь не встречаться со мной. Не тут-то было! Об этом нет и речи. Скандал продолжается, Ирина не устает приписывать мне все новые пороки, она засыпает меня вопросами, на которые я не в силах ответить. Неужели мне не стыдно? — допытывается она. Конечно же, мне стыдно, но только я не знаю, как об этом сказать.

Вот так и стою перед ней, словно провинившийся мальчишка. Я даже не сумел улучить момент, чтобы сесть или хотя бы переступить с ноги на ногу. Чтобы поля розовой фетровой шляпы не мешали ей смотреть на меня, Ирине пришлось откинуться назад, придерживая шляпу рукой. Она словно борется с ветром, со штормовой волной и судорожно глотает воздух, извергая проклятия. Мне очень жаль ее. Мне хочется протянуть ей руку помощи, но я не в силах пошевелиться. И когда поля шляпы на мгновение заслоняют меня от глаз Ирины, я бросаю молниеносный взгляд на стенные часы. Я знаю: единственное, что способно подтолкнуть меня, вывести из оцепенения, — это необходимость идти в театр. Как только наступит этот момент, из немой каменной глыбы я вновь превращусь в человека. Я передвинусь так, чтобы уйти из поля зрения мадам Баченовой, и в плотной вязи ее монолога сумею найти брешь, чтобы успеть с ней распроститься. Ирина, конечно, не услышит меня, но это уже неважно. Пусть она продолжает говорить, я открою дверь и выйду из комнаты. У нас, актеров, каждая минута на счету, я не имею права опоздать на свидание с моим театром, с моей «Комеди Франсез», и никакая Баченова не в силах мне помешать. Сегодня Клитандр, этот жалкий болтунишка, этот недалекий волокита, — мое прибежище, где я спрячусь от бури. Я с головой уйду в другой мир. Когда умерла мама, мне показалось, что и она тоже, впервые в жизни, вышла на сцену, отгородившись от нас зыбкой, но непреодолимой границей — непреодолимой для всех, и в первую очередь для отца.