Голубая акула

— А Елена Гавриловна?.. — насилу выдавил я из себя.

— Там все в порядке. Ее состояние вполне удовлетворительно.

— Состояние? Она больна? — Сердце у меня упало.

— Почему больна? Просто в ее положении всегда возможны осложнения всякого рода, а она столько пережила… Ба! — сообразил он. — Вы же ничего не знаете! Это целый роман. Когда бывшая свекровь узнала, что Лена выходит замуж, она отправилась в Блинов и прокляла ее по всей форме перед чудотворной иконой Богоматери… Что с вами?

Я столкнул на пол вилку, лежавшую на краю стола, и поспешно наклонился, чтобы спрятать лицо. Казанский не был чрезмерно наблюдателен по этой части: люди действия мало интересуются чужой, да и своей психологией. Но и слепым он не был… Однако чтобы продолжать разговор, оставаясь под столом, надо было заблаговременно прослыть оригиналом наподобие графа Муравьева. Я отыскал вилку, выбрался с ней вместе на свет, и проглотив колючий ком в горле, объяснил:

— Я долго хворал… очень долго, и теперь еще… Не обращайте внимания. Вы, кажется, сказали, что Елена Гавриловна вышла замуж. И за кого же?

— Есть там такой… блиновский Плевако. Адвокат, и говорят, способный. Добрый малый, души в ней не чает. Да вы его знаете — Легонький Константин Кириллович. Он даже обмолвился при мне, что вы, уезжая, собирались адрес ему оставить, писать обещали…

— Я оставил ему адрес!

— Ну, может быть. Позабыл, наверное, на радостях. Он от Лены без ума… — Казанский отхлебнул глоток чая и поморщился, обжегшись или подумав о неприятном. — А, право, странно: госпожа Легонькая… Мне-то, грешным делом, казалось, будто между вами что-то такое намечается. Костя симпатяга, конечно, да уж больно… легонький.

Иосиф Маркович улыбнулся собственному каламбуру. Я тоже кое-как растянул губы. Мне нельзя было его спугнуть. Я должен был дослушать все до конца.

— Когда же они обвенчались?

— В июне. Свадьбы никакой не было, все сделалось без шума. Костя до сих пор об этом жалеет. Но Лена так захотела. Грустная она какая-то… хотя теперь, кажется, и грустить не о чем. Миша с ними и уже вполне освоился, перестал «к бабушке» проситься. А теперь на носу новое прибавление семейства…

— Как — Миша? О чем вы?

— А, ну да, я же не договорил, сбили вы меня со своей вилкой. Когда старуха стала Лену проклинать, чтобы никогда ей ни здоровья, ни счастья не видать, чтобы хлеб в камень превращался, а дети уродами рождались, Богородица, похоже, услыхала-таки эти вопли. И конечно, возмутилась: с такими-то просьбами не к ней надобно обращаться, совсем по другому ведомству… Короче, хватил Татьяну Андреевну удар. Прямо там, на месте, и упала. Умерла прежде, чем из храма успели вынести. Тут-то все и вышло наружу. Оказалось, это она мальчика похитила, а кучер и горничная ей помогали: помните, кучер тогда еще дебош у Снетковых устроил спьяну. Так не пьян он был вовсе — просто внимание отвлекал, как барыня приказала… Хотите папиросу?

— Да, благодарю…

Я закурил. Голова кружилась, но теперь можно думать, что это просто с непривычки, от жадных неумелых затяжек.

— Она его держала у себя в поместье. Слуги молчали, гости к ней при ее-то характере давно не заглядывали, вот и не знал никто. Между прочим, мальчишка здоровый, кормленый, ухоженный, первое время никого не признавал, в одну душу: «К бабушке хочу!» Видно, она с ним прилично обращалась, какая ни стерва… между прочим, все состояние на внука записала. А по его малолетству кто им может распоряжаться? Мать, больше некому. Так что Легонькие теперь богачи. Все хорошо, что хорошо кончается!

Он дружески пожал мне руку и умчался по своим неотложным делам, оставив меня наедине с остывшими котлетами и пачкой папирос «Ира».

Мертвенное спокойствие снизошло на меня. Я не спеша съел котлеты, поднялся и вышел на улицу. Вот только шапку забыл, а заметил эту потерю так поздно, что возвращаться за ней в «Ель да рада!» уже не имело смысла.

Госпожа Легонькая… Что ж, значит, незачем ехать в Блинов. И нечего больше бояться. Но каков Константин Кириллович, друг задушевный! Забавно, что Елена, по-видимому, все-таки пришла к нему за моим адресом. Пришла, когда последние силы покинули ее… Венчались — в июне? Значит, этот визит произошел очень скоро, как я и предполагал, с беспощадной расчетливостью прикидывая, сколько она продержится без меня. А он ей:

— Сожалею, но ничем помочь не могу. Господин Алтуфьев отбыл в неизвестном направлении…

В глазах потемнело от дикой ненависти. Но это была лишь мгновенная вспышка. За что мне его ненавидеть? Не я ли сам уехал, оставив ее в одиночестве и отчаянии? Он еще, помнится, сказал мне тогда, что так не поступают. Но могли я, гордый и уязвленный герой, послушаться какого-то блиновского пустозвона?

И ведь я догадывался, что он к ней неравнодушен. Но так мало принимал его в расчет как возможного соперника, что даже не вспомнил об этом, строя свои планы! Чего проще было бы написать Елене самому? Ах да, это же повредило бы моему замыслу! Я ведь хотел примерно наказать ее, заставив терзаться неуверенностью… А он не преминул воспользоваться случаем. Возможно, на его месте я поступил бы так же… Скажем, она влюблена в Казанского, и никто, кроме меня, не знает, где он обретается. Так неужели я собственными руками вырыл бы себе могилу?

Положим, я именно так и поступил. Только уж не от избытка честности или дружеских чувств, а по куда менее почтенной причине. А он даром времени не терял, еще бы! Должно быть, тут же и обрушил на нее, измученную, шквал невероятных признаний. Небось еще рыдал… Да непременно рыдал! Это хоть кого потрясет. Она ведь не посещала его знаменитых судебных процессов. Я вспомнил, как слезы эффектно струились из очей Легонького, отнюдь не мешая его пламенному красноречию, и чуть было не расхохотался посреди улицы. Впрочем, он «души в ней не чает»… и они богаты… и все это больше не имеет ко мне отношения.

С тех пор смерть перестала страшить меня. С моей жизнью случилось то же, что бывает порой со срубленным деревом: вокруг пня могут вырасти зеленые живые ростки, но ни одному из этих прутиков уже не подняться до неба.

Иногда я думаю, что второй ребенок Элке, может быть, мой. Сердце вздрагивает от этой мысли, но что из того? Я его не знаю. А если бы и увидел, у меня нет права помешать ему — или ей? — звать Костю Легонького отцом. Ни права, ни нужды…

А Казанского мне привелось встретить еще раз, притом сравнительно недавно. Это произошло в мой последний приезд в Москву, и опять случайно. На сей раз я первый узнал его, и немудрено: меня даже собственная мама вряд ли узнала бы, попадись я ей, как ему, в толпе на Мясницкой, в старой солдатской шинели и просящих каши огромных сапогах.

Иосиф тоже изменился. Он по-прежнему не ходит, а носится стремглав, вылупив азартные горящие глаза, но налет фатовства исчез совершенно. Теперь это решительный, но и весьма серьезный господин. Речь его стала такой размеренной и четкой, что, когда он говорит, кажется, будто слова отпечатываются в воздухе, видны даже твердые знаки: «обЪявление», «отЪединенный», не говоря уж о «ятях» и «е», приносивших ему доход еще в коммерческом училище.

Примечательно, что, увидев его, я испытал сильнейший болезненный толчок неприязни еще прежде, чем осознал, кто передо мной. Боль, некогда причиненная мне этим человеком, оставила след, которого не стерли ни годы, ни войны. След не в одном сознании, но и глубже, в потемках ли души или в памяти нервов, не знаю толком, как это назвать. Восточные властители, рубя голову гонцу, принесшему дурную весть, надо полагать, пеклись именно о том, чтобы избавить себя от подобных впечатлений.

Впрочем, сознание тут же вступило в свои права, прогнав несправедливую враждебность прочь или по меньшей мере затолкав обратно в тот темный подвал, откуда она выскочила. Встретились мы дружески, и он был, видимо, душевно огорчен жалким состоянием, в котором меня застал. Избегая разговора об этих неприятных, да и скучных материях, я спросил: