Голубая акула

Так я сказал бы, и это было бы спасением. Но теперь, когда я был уверен, что в действительности она меня любит не меньше, чем я ее, простить ей столь кощунственных слов я не мог. Человек ничтожен: стоит ему почувствовать власть — и со дна души поднимаются чувства, каких прежде в себе и не подозревал…

Деньги у меня еще оставались, и я снял на Большой Полянке дешевую маленькую комнату под самым чердаком. Стол, три стула, широченный старый диван с довольно причудливым рельефом, шкаф и громадное потускневшее зеркало составляли всю обстановку моего нового обиталища.

Ни к Сидорову, ни к Добровольским я не пошел. Ведь я обещал явиться к ним счастливым новобрачным под руку с женой. Единственным человеком, которого я повидал после возвращения с негаданным удовольствием, был Капитон. Он проживал все там же и почти не изменился, разве что малость обрюзг.

Я зашел к нему, и в честь столь приятной встречи мы вдвоем напились до положения риз, чего в былые времена за мной не водилось. Капитон, расчувствовавшись, без конца хлопал меня по плечу и бубнил:

— Ты, брат, далеко пойдешь… Я, брат, всегда знал…

Потом я рухнул на пустующее ложе Капитонова соседа, то самое, что некогда было моим, и забылся мертвым сном.

Очнувшись перед рассветом, я долго лежал в серой полумгле, слушая, как ночная душа Капитона возносит к небесам свои безутешные стоны и грозный протестующий вой. Потом вскочил, окончательно пробудившись от жуткого чувства, что судьба, описав круг, вернула меня туда, где я уже был, и мне больше не вырваться из рокового кольца.

Послав Легонькому carte postale с достойным Миллера бессодержательным сообщением, что дела мои налаживаются и погода хороша, я с особым тщанием выписал обратный адрес нового моего жилья, чтобы избавить Елену от надобности обращаться за ним к моим родителям, и погрузился в ожидание. Попыток устроиться на службу я пока решил не делать. Этим я займусь после примирения с Еленой. Я был убежден, что оно состоится скоро — это дело двух-трех месяцев, а скорее, недель.

Только уж теперь ей придется самой сделать первый шаг. Я слишком ее избаловал, приучив, что со мной можно обращаться как вздумается. И вот я за это расплачиваюсь. Но теперь хватит! Я докажу, что я мужчина, а не безвольная тряпка, которую можно отшвырнуть пинком, а она все равно никуда не денется!

Проходили дни. Я сидел в мерзкой каморке, зачастую даже не открывая штор, и растравлял свою обиду. Воспоминания лучших наших дней, отрада моей души, превращались в нескончаемую череду доказательств моего неоцененного благородства.

Как я был ей предан! Как терпеливо, ничего не требуя взамен, сносил ее резкости, вечное уныние, от которого в два счета сбежал бы любой поклонник, эту маниакальную одержимость прошлым! Она меня измучила… Почему-то я позабывал, что тогда, «измученный», находился на верху блаженства. Нет, теперь мне хотелось думать, будто я только и делал, что терпел и терзался, принося себя в жертву, а она… она совершенно не считалась со мной! Моим целомудренным рыцарским служением злоупотребляли. Имела значение только ее скорбь, и, заставляя меня склоняться перед ее утраченными кумирами, она, может статься, испытывала тайное самолюбивое удовлетворение.

И как упряма, до чего своевольна! Даже полюбив меня, она продолжала делать вид, будто прошлое остается и впредь должно оставаться превыше настоящего. Как она тогда накинулась на меня за то, что забыл дату исчезновения Миши! Как разъяренная тигрица… И что же? Стоило мне проявить твердость, и она испугалась! Испугалась, что вправду могу уйти навсегда. Куда сразу подевался весь этот ужасный гнев? «Вернись, умоляю…» Да я уверен, она бы и на колени упала, если бы у меня хватило самообладания помедлить еще мгновенье! Но где там: я же всегда по первому мановению перста кидался к ней, словно пес… Дурак! Мальчишка!

А как я ее ревновал! Как боялся потерять! Теперь ее очередь… Она прогнала меня, осталась в Блинове, где ее окружает пустота, среди грубых людей, в чьих глазах ее неповторимая прелесть ничего не стоит — им подавай сдобные округлости мадемуазель Парамоновой! А Елена еще и постарела, подурнела за последние страшные дни, и эта седина… Кто в Блинове взглянет на нее? А я в Москве, где соблазны на каждом шагу. Она сама меня оттолкнула, и я вправе…

Я подходил к облезлому зеркалу, подолгу вглядывался в свое туманное отражение. Никогда прежде собственная наружность не представлялась мне столь значительной и интересной. Как я мог ревновать к Казанскому? Он все-таки пшют. А я… О, теперь мой облик дышал непреклонной силой и таинственной, суровой печалью. Это чело, отмеченное печатью мысли и страдания, эта горькая мужественная усмешка и чуть запавшие выразительные глаза… недаром она меня выбрала! Я достоин ее, и то, что я совершил, лишний раз доказывает это. Ради нее я решился на небывалое. Ну да, я ведь жить без нее не могу. А она все еще воображает, будто может без меня обойтись.

Что ж, пусть убедится, что это не так! Скажите на милость, как она вскинулась при одной мысли, что меня привело к ней сострадание! Но любовь сильнее гордыни, и ей пора узнать ее власть. Она недаром боялась, что не выдержит, оттого и уехала так спешно в Задольск. Но от себя ей не убежать. Когда ее честный, отважный разум докажет ей, что она поступила со мной несправедливо и жестоко, а сердце, задыхаясь в тоске, начнет молить, чтобы я вернулся хотя бы из жалости, вот тогда…

Мало-помалу я приучился обманывать боль собственной души, развлекаясь картинами адских мук, терзающих Елену. Я, мечтавший беречь ее и лелеять! Разумеется, я повторял себе, что и теперь хочу того же. Но прежде мне надо было победить… Она непременно уступит, уверял я себя. Мы будем счастливы. Мы уедем из Блинова, чтобы никогда не расставаться, и она больше не станет противиться мне. Мы забудем прежние мучения. Она опять научится смеяться, а бояться будет только одного: чтобы я не разлюбил. Я-то знаю, что этого не случится никогда. Но ей знать об этом незачем. Пусть теперь она, как я когда-то, с трепетом читает знаки судьбы на моем лице. Все же не зря природа или общество, а лучше сказать — Провиденье сделало мужчину господином женщины. На что умна и сильна Елена, но даже ей нельзя позволять жить по своей воле — это приводит к безрассудствам. Наша жизнь станет полной и радостной благодаря мне, ибо, только сломив ее волю, я смогу положить конец этому проклятому бессрочному трауру. Я хочу этого прежде всего ради нее самой.

Так я думал, и казалось, искренне. Только иногда — и все чаще — давал волю самым мстительным фантазиям. Тогда Елена Завалишина в слезах бросалась к моим ногам, прося только позволения быть вечною моею рабой, я же, окаменев сердцем от немыслимых страданий, еще не сразу даровал ей снисхождение…

Если бы вправду верил, что когда-нибудь ты прочтешь это, решился бы я сознаться, что был такой пошлой скотиной? Бог весть, наверное, нет. В одном готов поклясться: если бы дверь вправду открылась и ты вошла, как я представлял себе тысячу раз, весь этот отвратительный бред растаял бы. Иногда мне до того ясно представлялось, что ты идешь по улице к дому, вот уже поднимаешься по лестнице, что я кидался навстречу. Но пыльная полутемная лестница была пуста, под окном сновали чужие люди, и я снова тонул в вязкой жиже своих грез. Когда они успели так протухнуть? Такими ли впервые явились мне по дороге в Задольск, когда у меня не было еще ни заслуг, ни прав, ни притязаний?

Кончилось лето, наступила и отшелестела осень, уж и белые мухи полетели, а я все ждал чего-то, не имея решимости признать, что ошибся в расчетах и, следовательно, все погибло. Возможно, эта гангрена души так бы и прикончила меня, если бы в одну декабрьскую ночь…

Я подошел к зеркалу, чтобы, по обыкновению, взбодрить угасающую надежду видом единственного в своем роде достойного избранника и властителя Елениных дум. Зеркало было скрыто какой-то ветхой коричневой занавеской. Я нетерпеливо отдернул ее, как отбрасывают со своего пути портьеру, загораживающую дверной проем.