Пожинатели плодов

— Смерть Гитлеру! И всем буржуям!

Власть без пола

В самом древнем соборе в городе власти разрешили отслужить Пасхальную Вечерню.

Собор — музей, в гулком его нутре холодно, сыро. За толстыми стенами вовсю бушует весна, а здесь впору в зимнюю одежку упаковываться.

В алтаре священнослужители терпеливо ждут архиерея, разглядывают старинные фрески на стенах.

Вдруг в алтарь бесцеремонно влетает немолодая дама, затянутая в джинсовый костюм с блестящими заклепками, на голове — взлохмаченная кудель рыжих крашеных волос.

— Вы куда? Женщинам же сюда нельзя! — с тихим ужасом восклицает кто-то из молодых батюшек.

— Я не женщина! — нисколько не смущаясь, ответствует «джинсовая» дама. — Я главный инженер!

И неторопливо бродит по алтарю, смотрит на датчики на стенах, фиксирующие процент влажности, записывает что-то в блокнотик.

Сделала свое дело и — как ни здрасьте, так и ни до свидания!

Все оторопели. Немая сцена…

Деловое предложение

Одолели бомжи. С холодами порядочной компанией обосновались в притворе храма, хватают за рукава прихожан, «трясут» милостыню. Настоятель, бедный, не знает как отбиться от них: иной здоровенный дядя, одетый в шмотки с чужого плеча куда как «круче» многодетного молодого батюшки, гнусавит протяжно, заступая дорогу:

— Я кушать хочу! Дай!..

Выручает казначей — тетка бывалая, «тертая» жизнью. Храм, хоть и в центре города, но верующим возвращен недавно, обустраиваться в нем только-только начали. Чтоб не застынуть в мороз, поставили печки — времянки, привезли и свалили на улице возле стены храма воз дров.

Казначея и обращается к бомжам с деловым предложением:

— Берите рукавицы, топоры, и — дрова колоть! Всех потом накормим!.. Ну, кто первый, самый смелый? Ты?

Бомж в ответ мнется, бормочет себе под нос: «Да я работать-то и отвык…» И — бочком, бочком — на улицу!

Следом — остальные. Как ветром всех сдуло!

Дай денег!

К отцу Сергию в церковном дворе «подгребает» бомж. Мужик еще не старый, здоровяк, подбитая рожа только пламенеет, и перегарищем за версту от него разит и едва с ног не сшибает.

— Дай денег! — просит у батюшки.

А у того детей — мал, мала, меньше, полная горница!

— Не дам, — говорит отец Сергий. — Мне чад кормить.

— А я вот семью свою потерял, потому и пью. Не могу без них и до такой жизни дошел, — пытается разжалобить священника «бомж» и приготавливается, видимо, выдавить слезу.

— А ты не пей! — со строгостью ответствует отец Сергий. — И все вернется.

«Бомж» чувствует, что терпит «фиаско» и кричит раздраженно:

— Я… я… Афган прошел!.. Напишу вот «корешам», они мне столько денег пришлют, что и тебе дам!..

Другой «бомж» — потише, на фантазии его не тянет, в состояние крайнего возбуждения он приходит только в одном случае, когда в церковный двор въезжает шикарная иномарка, и навстречу ей торопится батюшка с кропилом.

Освящение машины — дело серьезное, тут хозяин «подстраховаться» от всякой беды хочет, стоит — весь во внимании. Щедро кропит батюшка иномарку святой водичкой, а тут невзрачный оборванный мужичонка к хозяину подскакивает и — дерг его за рукав!

— Дай денег! — кричит и щерит в беззубой улыбке рот.

Бритоголовый хозяин в другом бы месте без разговоров в ухо просителю въехал, но тут возле храма — нельзя. А «бомж» не отстает, то за один рукав, то за другой опять дергает.

— Да — на! Отсохни! — сует, наконец, «бомжу» купюру.

А тому только то и надо, будет ждать-дожидаться до следующей поживы. Иноземного «авто» в России хоть пруд пруди, миллионером можно так сделаться.

Белый храм на фоне елей. О прозе Николая Толстикова

Если я вижу белый храм на фоне елей, то понимаю, что это русский север, близкий к космосу и разгадке души человека. Невольно подобные мысли приходят ко мне, когда я читаю произведения Николая Толстикова, родившегося в Кадникове, живущего в Вологде. Я люблю читать его повести и рассказы, длинные и не очень, а то и вовсе коротенькие, в две — три фразы. Я в Москве чувствую Вологду через его прозу. В лице Николая Толстикова в нашей литературе появилась странная, колоритная фигура: священнослужитель, пишущий прозу. Я могу только сопоставить с ним не менее оригинальную фигуру Александра Меня, с которым я был знаком. Но там ситуация достаточно ясная — религиозная философия, продолжающая линию Владимира Соловьева и Павла Флоренского, правда, с революционным экуменизмом. А в случае с Николаем Толстиковым всё обстоит иначе, поскольку художественный мир гораздо сложнее любой философской доктрины. Его мир художественно рельефен и самобытен, наделен счастьем и одновременно трагичен. Какую боль нужно испытывать, чтобы видеть заброшенный храм с забитыми досками окнами, с вымазанными краской стенами и кричащими на них оскорбительными надписями?!

Проза Николая Толстикова отличается твердым, ясным писательским почерком, выношенным в глубинном постижении места и роли человека в мире. А показ этого понимания в произведениях довольно жесток. Ведь чтобы склонить на свою сторону сердце читателя, писателю нужно побывать в шкуре каждого из своих персонажей, вжиться в них, показать, что вот он какой, живой, а, следовательно, страдающий. Только пройдя через мрак, читатель может прийти к очищению своей души. Вот всё плохо, даже еще хуже, но, в конце концов, мы уже видим, как забрезжил рассвет, или, вспоминая Гомера, скажем в финале: «Встала из мрака с перстами лазурными Эос». Да, богиня утренней зари есть у Николая Толстикова почти в каждой вещи, не льющего сладкую песню своими произведениями, а ведущего своих героев через страх и ужас к просветлению. Таков закон искусства с античных времен. Таков закон жизни — будет много в ней грязи, но ты-то должен оставаться чистым. Об этом в плотной повести «Пожинатели плодов» Николай Толстиков пишет так, что мурашки ходуном ходят по всему телу: «Запил он страшно, до синих чертиков и черных карликов. Поволок все из дому на продажу; мать было воспротивилась да куда там — Степан в пьяной ярости отца оказался пострашнее. Мать, как в прежние времена при покойном ныне муже, сиганула однажды с перепугу в окошко. Или Степану это померещилось? Он, лежа без сил на полу под распахнутым окном, изрядно подзамерз и, кое-как поднявшись, закрыл створки рамы. На воле — белым-бело, глаза режет! Что-то часто блазнить стало в последние дни или просто «гляделки» болят? Из чертиков и карликов сегодня появился только один, со знакомым обличьем и подбитым глазом».

В самой фигуре Николая Толстикова видится переходная эпоха от «товарищей» за колючей проволокой к человеку с разбуженной совестью. Пожалуй, он один такой в современной литературе писатель, говорящий о месте церкви в жизни людей в повседневном её значении, без умолчаний и ретуши. В этом состоит сила Николая Толстикова, но здесь, конечно, таится для него и опасность подавления творческой свободы церковными канонами. Однако те произведения, которые довелось мне читать и публиковать в моём журнале «Наша улица», говорят о том, что Николай Толстиков абсолютно свободен как художник, даже иногда идет по лезвию ножа своей смелостью, порою пишет так эмоционально и дерзко, что невольно хочется броситься на колени и просить Господа о спасении. Николай Толстиков великолепный психолог, что присуще вообще нашей великой классической литературе, проникающей в душу людей до основания, до второго дна. Здесь без методологии Федора Достоевского и Андрея Платонова, которых вдоль и поперек изучил Николай Толстиков, не обойтись. В прозе Николая Толстикова счастливо соединилась вечность со временем.

Николай Толстиков начинает писать только тогда, когда абсолютно уверен в том, что досконально знает материал. Его мир весь содержится в его голове, надо только уверенно его записать. Уверенность — это половина успеха. Сомневающимся в искусстве делать нечего. Сомневаться может его персонаж, но не сам Николай Толстиков. В истории его жизни, в пору учебы в Литинституте, было много случаев, когда сомневающиеся не могли написать ни строчки, хотя они всячески критиковали Николая Толстикова, и азартно говорили, что напишут повесть или роман значительно лучше него. Они не то что романа или повести не написали, они вообще исчезли, как я люблю говорить, бесследно с лица земли. Сомневаться можно тогда, когда ты выполняешь отделочные работы в тексте, которого ты написал, предположим, полторы тысячи страниц. А Николай Толстиков работает над своими произведениями ежедневно, совершая воловий труд, потому что литературу делают волы, и теперь шлифует новую повесть, изредка сомневаясь, не принесет ли улучшение вред хорошему. Текст Николая Толстикова сам по себе доказывает, что читатель полностью доверяет ему, его мыслям, его персонажам, как единственно возможным. Он выступает как гипнотизер, полностью овладевая сознанием читателя.