Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Были и другие речи... Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой Сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз вдовы, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии «Чеченской войной»... и первым пал в неравном бою.

За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами.

Все-таки не вымерло еще по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъемными сумками. И тут же утомленно закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешенным видом утыкаются в книжки с обнаженными селиконовыми прелестями на обложках... А здесь, слава Богу, жива еще совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах... Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни. Все, как по команде, организованно, спокойно, быстро.

Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.

Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники «органов», я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой (человек пятнадцать) отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.

Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия... Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.

– Где-то здесь, – говорит мне заместитель Сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.

Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колесных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками стволы плодовых деревьев за штакетником... И я неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: «он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное». Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.

– Здравствуй. Ты не подскажешь, где здесь два дня назад убили человека? – спрашиваю я, интуитивно чуствуя, что подскажет, что для этого и подошел к забору.

Мальчик молча проходит еще немного вперед по улице и указывает рукой на стык дороги и газона: «Вот здесь...» Там на жухлых свалявшихся стеблях мертвой травы, на выдавленных машинами и затвердевших ошметьях грязи, в протекторной мозаике видны ржаво-бурые множественные следы крови. Сердце мое сдавила тупая боль, и оно забухало резко, надсадно, ударяя в глухой колокол груди: «Вот она „голгофа“ моего собрата, вот его праведная кровь, пролитая „за други своя“.

– Спасибо тебе, сынок. – Кладу руку на плечо черноглазого мальчугана. Он молча смотрит в мои замутненные слезами глаза и не уходит.

– Молодец, – треплет мальчика по стриженным волосам министр. – Ну, иди домой. Мы сами разберемся.

Но я не даю пареньку уйти, задав новый вопрос:

– А ты не видел, как это произошло?

Вижу скользнувшую в его глазах тень тайны, как рвет она невидимые путы, может быть, родительских запретов говорить на эту тему. К тому же совсем не располагает к откровению немигающий и холодный взгляд главного милицейского начальника, отталкивающий ненужного свидетеля. Но глаза мальчика чисты, как родничок. Он не научился еще лгать, изворачиваться, подобно взрослым, он еще верит в силу справедливости. И отважился сказать совсем непростое слово: «Видел».

– Расскажи, пожалуйста, – прошу я, с внутренним трепетом души понимая, что только сейчас и могу услышать правду, обнаженную правду, без эмоциональных и политических одежд.

Парнишка посмотрел назад, в переулок, из которого мы недавно вышли, потом – на меня, потом – на землю в пятнах засохшей крови и указал на столб за нашими спинами:

– Дядя, что погиб, такой крупный, с еще одним мужчиной, поменьше, шли возле этого столба. Из переулка следом за ними выбежал парень. Он снял туфли и оставил их на дороге. Побежал в одних носках. Когда догнал, ударил большого дядю ножом под лопатку снизу, а потом еще раз – сверху. Я с ребятами играл недалеко и все видел...

– Этот парень с ножом что-нибудь кричал, ругался? – специально для ушей министра перебиваю рассказчика.

– Нет, – отрицательно качает головой мальчик. – Молча ткнул ножом два раза и побежал назад. Его в переулке машина ждала...

– Спасибо за честность, – протягиваю руку для прощания и тепло пожимаю еще не окрепшую, не загрубевшую ладошку паренька, задерживая ее. – Тебя как зовут?

– Иса, – отвечает мальчик, не пытаясь высвободить руку и выжидательно глядя на меня спокойными агатовыми глазами.

– В каком ты учишься классе?

– В девятом...

– А кем хочешь стать после школы?

Мальчик слегка тушуется и впервые застенчиво опускает глаза, произнося не очень внятно: «Офицером».

– Многие ингушские мальчишки мечтают быть похожими на Руслана Аушева, – улыбаясь, говорит один из сопровождающих силовиков. – Как мы в свое время мечтали походить на Гагарина, Титова, Быковского...

– Ты сделал хороший выбор, Иса, – еще раз пожимаю ладонь паренька. – Из тебя получится настоящий офицер – мужественный, справедливый. Спасибо тебе, сынок. Большое спасибо. Ты очень нам помог разобраться в деталях преступления...

Мне показалось, что мальчик остался доволен своей миссией... Он знал тайну. Ее тяжесть давила на душу, распирала, требовала выхода. Выход должен был соответствовать самой тайне. То есть простая информация перед сверстниками не могла его устроить, он мечтал помочь следствию наказать зло. Но его никто не спрашивал, никто не хотел знать, что он видел, и насколько тяжело ему жить с этой ношей в душе. И теперь ему стало легче от сознания, что он «помог» взрослым. Это видно по его лицу, неторопливой, гордой походке человека, сделавшего важное дело...

Славный мальчишка... И какое редкое имя – Иса?! Имя из Корана. Там упоминается пророк Иса. Это – Иисус Христос. Мальчик с таким именем, наверное, другим быть и не мог? Я не знаю, читал ли он Коран и, если читал, запомнил ли мудрые строки: «Если вы творите добро, то вы творите для самих себя, если творите зло, то для себя же», [13] но он действовал в согласии с этой мудростью и согласии с еще незамутненной совестью. И я больше всего желал в тот момент, чтобы никакие министры-страусы, никакие местечковые лжепророки, никакие трубадуры посткоммунистической идеологии не исковеркали эту чистую душу и не погубили, может быть, единственную светлую надежду республики на перемены к лучшему...