Здравствуй, племя младое, незнакомое!

С тюрбаном полотенца на голове, в длинном махровом халате, она была похожа на злобного факира или безликого джина. Но у меня нет ни сил, ни желания усмирять ее эмоции. Обрубаю истеричный монолог резким окриком: «Не поедешь ни на какие развлечения, останешься дома с дочкой!»

Как выстрел, хлопает дверь за стремительно выметнувшимся из квартиры халатом... «Пошла по соседкам, кости мне перемывать. Ну пусть в другом месте пар выпустит. Глядишь, спесь быстрее пройдет».

Джери дрожит и, жалобно поскуливая, забивается под стул в коридоре.

Звоню своему помощнику Виктору Павловичу Безруких, прошу вызвать всех членов правления, сообщить информацию об убийстве в Карабулаке дежурным офицерам МВД и КГБ. Достаю из платяного шкафа форму и начинаю одеваться.

Рядом нерешительно переминается дочка: «Папка, ты уезжаешь?»

– Да, доча. Убили моего товарища. Нужно собрать людей и деньги, чтобы похоронить атамана, как полагается казакам.

– А как же я?

– Ты останешься с мамой. Я надеюсь, что она примет здравое решение. Профилакторий никуда не денется.

Я действительно надеялся, что так все и будет. Что у моей жены, с которой не один пуд соли съеден, в том числе и со слезами о преждевременно рожденных и умерших детях, хватит душевной силы, чтобы побороть соблазн приятельской вечеринки или иного свидания, и если не разделить свалившуюся на меня беду и заботу, то хотя бы посопереживать, понять остроту ситуации.

В это время возвращается «джин» и раздраженно цедит сквозь зубы: «У всех свои дела, понимаешь?! Никто не согласился. Понимаешь, ты?»

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Никак не вникну в суть сказанного. Какой-то злобный поток слов, среди которого тонет невыразительная мысль. Случалось, что и раньше мы не понимали друг друга. Каждый слышал свое, не пытаясь воспринять другого более-менее спокойно, а не на волне эмоций. Но на этот раз я не хотел скандала. Большое горе сдерживало мелкое недоразумение, не давало разгореться ссоре из-за, в сущности, пустяка. И поэтому, как можно спокойней, я повторил: «Поясни, что ты хотела сказать».

– Хотела сказать и говорю, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюешь на мои. И я уеду... Аню в конце концов могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!.

Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили... А она... ни капли жалости...» Я задохнулся от негодования. Внутри все вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки: «Да ты, да ты же не женщина...»

Слезы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачнения сознания. Поспешно и даже гадливо отдернул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало... только мираж... обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.

– Да как же он проявил такую беспечность – пошел на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твердый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подметные письма с угрозами получал... По окнам стреляли... Сам говорил, что убьют, и так сплоховал?!

– Всего не предусмотришь. Знал бы, где упасть...

– Да, это уж точно: рожденный быть повешенным, не утонет. Но жалко Ильича, такого крепкого атамана потеряли... Помнишь, как он на круге?...

– Конечно, помню. За ночь все противоречия уладил. Проголосовали за тебя почти единогласно.

Мы разговаривали с атаманом в больничном коридоре. На фоне белых извертковых стен ярким сине-голубым пятном выделялся спортивный костюм Александра Гавриловича, а лицо его, обычно смуглое, как у большинства южан, было болезненно сероватым – открылась старая язва желудка. Все нервы виноваты. Вот и еще одна недобрая весть.

– Деньги Держиев найдет на дорогу и семье... Возьми Наумова, еще кого надо. Разберись в обстановке, постарайся встретиться с руководством республики... Что они слепые там?! Или политика такая – сгонять народ с обжитых мест? Мы здесь молебен закажем, соберем экстренный Совет атаманов, в Кремль будем стучаться... Эх, Ильич, Ильич...

– Все, что нужно, сделаю. Похороним. Семье поможем. Но боюсь, что начнется массовый исход казаков.!. Нет у них реальной защиты. Местная власть молча потакает националистам.

– Да, да. Не дали нам времени, чтобы законодательную базу под казачество подвести и отстаивать его законные права на собственные территории. Вот и Подколзин нас ругал за медлительность. Но нашей-то вины в этом нет. Не слышат казаков ни в Кремле, ни в Верховном Совете. У всех народов есть права, а у нас – только обязанности, – атаман раздражался, и лицо его исказила болезненная гримаса – припекло изнутри.

– Успокойся. Чего зря нервничать? Этим беде не поможешь. Как-нибудь общими усилиями выкарабкаемся. Приеду в Грозный, встречусь с атаманом Галкиным, другими нашими людьми, обстановка прояснится. По ней и будем действовать. Подавлю на Завгаева, чтобы шевелился... Ну, Гаврилыч, извини, на правление нужно спешить и в дорогу собираться.

– Поезжай-поезжай. Мне тоже на прием лекарств пора. Проклятая болячка не дает покоя. – Атаман прошел со мной до выхода из отделения и некрепко пожал руку. – До скорого...

– Выздоравливай. Некогда хворать.

Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью все-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол не просторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.

За этим обычным, ширпотребовским столом из древесностружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же сотворялись исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, писались всевозможные заявления, обращения, воззвания... Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.

Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность, были и громоздкие отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене, позади стола, и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплетов и обложек выделялось несколько «порядочных» собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» шеститомника Астафьева... Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то – разносерийных и разнопартийных... Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещенных обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тупились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей, сборников. На первой от письменного стола, почетной полке стояла затрепанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового Завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник Древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких, поэтов античности, средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков...