Старомодная история

30 июня 1905 года Белла как о свершившемся факте информирует Маргит, работающую в Надьбане: «…Позавчера два часа фортепьяно, вчера с Илонкой, купальня, месса, сегодня бассейн. Я была там с Ленке и невероятно наслаждалась холодной водой и плаваньем. После мы уселись вдвоем в буфете при купальне, пили пиво и с соленым бубликом в руке полетели домой. Насчет Ленке, кстати говоря, могу сообщить новость: она решилась. Знают об этом лишь Яблонцаи, Майтени, мамочка, Илона, она сама и я. Итак, его зовут Бела. Я ничего не принимаю на веру, потому что обо всем предпочитаю судить сама, но говорю трезво; и теперь вот говорю: поскорее бы. Хотя — кто его знает».

Официальная помолвка Ленке Яблонцаи и Белы Майтени состоялась спустя три недели. Матушка решила: она хочет немного растянуть свое пребывание в невестах, пусть свадьба будет нескоро, а пока она поработает. На улице Кишмештер, где приходит пора готовить приданое для Ленке, все три парки накидываются на мать: теперь она и приданым собирается снабдить Кальманову дочку, мало, что ли, было на нее потрачено? «Боитесь, наследство ваше уменьшится? — спрашивает купецкая дочь. — Не надейтесь, умирать я не собираюсь, а станете досаждать, так вдвое больше ей дам, чем собиралась». Матушке, конечно, тут же становится известно об интригах, которые плетут против нее тетки, и она начинает откладывать деньги из своего жалованья, чтобы собрать что-нибудь хоть на первое время. Теперь она готова работать сколько угодно, даже воскресная месса перестала ее пугать: рядом с ней шагает жених, он помогает ей поддерживать порядок, этот Бела Майтени такой милый, такой добрый — одно удовольствие, когда он рядом. И пусть теперь появляется со стороны Сапожной улицы семья Йожефа, Ленке Яблонцаи открыто и приветливо улыбается им: ее теперь любят и принимают такой, какая она есть, в глазах жениха ни семья ее, ни бедность не кажутся пороком, и пусть господь даст Йожефу счастья и силы примириться с тем, что им пришлось расстаться, а ей в этом поможет Бела. Рана, которую она носит в сердце, тяжела, мучительна и, она знает, не заживет до самой смерти, но Ленке уже чувствует: рана эта — не смертельна. Йожеф, кстати, перестает ходить на мессу, лишь родители его соблюдают прежний час. Не заходит Йожеф и к Бартокам, вообще его редко теперь увидишь, он или в Пеште, или за границей, и держится он так, будто недоволен, обижен, что матушка сделала то, на что он ее толкал своим поведением. Встречаясь, они вежливо здороваются, но от разговоров, как запомнила Белла, матушка старается, когда это возможно в рамках приличий, уклониться.

Матушкины портреты, сделанные, когда она была невестой, всегда трогают меня. На одном из них она сидит к кресле-качалке, повернув к объективу дивный свой профиль, смотрит, улыбаясь, перед собой, на какую-то изгородь или декоративный задник, в руках у нее книга. Запечатлена она и на большой групповой фотографии, изготовленной после благотворительного спектакля, в компании пятерых мужчин, двое из которых в штатском, трое в гусарских мундирах, и восьмерых дам; это те, кто ставил «Сестер Дюркович»: актеры, режиссер, суфлер — все, кто имел отношение к спектаклю. Матушка играла Катинку, играла очаровательно, но неумело и конфузливо: спокойствие и уверенность, с которыми она держалась на концертных подмостках, здесь куда-то подевались, но текст своей роли она без ошибок цитировала мне и в восьмидесятилетнем возрасте. Йожеф, очевидно, в спектакле не участвовал, поскольку его нет на фотографии, не вижу я здесь ни Беллы, ни счастливого жениха; матушка играла ту из сестер Дюркович, которой полковник Радвани бросает обвинение, что она хочет выйти за его размазню-сына из-за состояния; не в силах устоять перед ее красотой, обаянием и сильным характером, полковник в конце концов сам женится на ней. «Я охочусь за его деньгами? Я? Так со мной еще никто не говорил! Ваш сын — там, в доме. Забирайте его! Я говорю: забирайте, или я велю выкинуть его в окно». Публика в парадном зале «Золотого быка» слушала эти слова, затаив дыхание; правда, среди многочисленных талантов Ленке Яблонцаи актерские способности почти начисто отсутствовали, однако было жутковато слышать эту тираду из уст девушки, в то время как в зрительном зале Йожеф, всегда холодновато-высокомерный, сидел весь потный и красный, а родители его, по свидетельству дневника Беллы, в конце действия хлопали с довольно кислой улыбкой на лице.

От Белы Майтени не только осталось много фотографий: его описал, по моей просьбе, брат, да я и сама с ним встречалась, если можно назвать встречей те несколько минут, когда меня подвели к его постели: я видела его уже умирающим; мне было тогда всего пять лет. «Отец мой был среднего роста, с коротко постриженными белокурыми волосами, с синими глазами; это был тихий и очень добрый человек, — писал мой брат Бела. — Туберкулез гнездился в семье глубоко, я помню надгробный камень семейного склепа на кладбище св. Анны, помню, как мне было не по себе читать имена многочисленных родственников, умерших между двадцатью и тридцатью годами. Он был очень образованным и интеллигентным человеком: две эти вещи, ты знаешь, не одно и то же. У него было глубокое чувство юмора, я и сейчас слышу, как он от души хохочет над пышногрудыми матронами Йокаи. Любил он и «Орленка» Ростана, [151] а еще невыразимо любил родину. Когда в 1919 году к нему расквартировали румынского офицера, [152] он отказался принять его визит вежливости. Он никогда не бил меня, не бранил: он смотрел на меня и любил меня словно с какой-то недосягаемой высоты, куда возносила его близость смерти. Не знаю, был ли он верующим, но каждый вечер он стоял возле моей постели, слушая, как я молюсь на ночь. В те времена туберкулез означал постоянные нескончаемые страдания, но я лишь однажды был свидетелем, как он вышел из себя, я даже мог бы показать то место на центральной улице, где это произошло. Вообще же он никогда не жаловался. Лишь мерил себе температуру и молча глотал пирамидон. Ты, наверное, знаешь, что дед мой был в Дебрецене очень влиятельной фигурой, в отце же высокомерия не было ни капли. Секейхидского виноградаря звали дядюшка Киш, с ним отец сидел, пил вечерами вино на веранде, откуда виднелся Эр. [153] В доме у нас «челяди» не было: кухарка или горничная, бывало, так пошлет меня из кухни, что я летел как ошпаренный, да еще и поддаст вдогонку. Пока позволяло здоровье, отец служил в Первом венгерском страховом обществе, потом мы жили на то, что давала земля и виноградники Мелинды. Отец очень любил дарить. На службе он был до трех, я всегда ходил его встречать. Обычно я ждал его перед лавкой Хармати, разглядывая чудесные витрины. Ластик с носорогом, и какие марки! В то время мы запоем играли в шары. Однажды отец повел меня в лавку и купил сто штук шаров. Не могу описать тебе, как я был счастлив, когда сложил свои сокровища в старый носок. Мне никогда не доводилось быть богатым — но что такое богатство, я узнал в тот день. Знаю, надо бы мне писать и о Мелинде, но передо мной все стоит отец, я вижу, как он шагает взад и вперед по квартире, превратившейся из-за раскрытых дверей в одну огромную комнату».

Облик Белы Майтени, нарисованный братом, вполне достоверен, это подтверждают и слова моего отца, который говорил о Майтени с таким же уважением, сочувствием, симпатией, с какой неприязнью, непримиримостью, порой даже с нескрываемой ненавистью отзывался о незабвенном Йожефе. Зарисовка, сделанная братом, своеобразно перекликается с дневником его бабушки по отцу, откуда выясняется, что тайный советник Эмиль Майтени, директор паровой мельницы «Иштван», член многочисленных обществ, гордость торговой и промышленной палаты, действительно был когда-то не последним лицом в Дебрецене. «Имя мужа моего быстро стало известным в мельничном деле по всей стране, — пишет вдова Эмиля Майтени, — награды сыпались на него одна за другой. Материальной выгодой пользовались более проворные директора столичных мельниц, одалживая у него разум и знания, и он охотно, не требуя отдачи, раздавал сокровища неисчерпаемой своей души. Власти гордились, что директор дебреценской мельницы играет столь важную роль в своей сфере, что он задает тон всему мельничному делу в стране, но им и в голову никогда не приходило, что он получает столько же, сколько какой-нибудь последний служащий на будапештских мельницах. Увы, он и сам никогда об этом не думал».