Старомодная история

Госпожа Ярош с жалостью смотрела на измученную девушку, но молчала. Пусть выговорится, пусть выложит все, что накипело на сердце.

— Я ответила маме, что соглашусь принадлежать только тому, кого люблю, и что боюсь Ловаси. Тогда мама принялась издеваться надо мной: дескать, в таком случае я никому не буду принадлежать, так как Геза на мне не женится. Я ее не слушала — хотя и сама могла бы заметить, что Геза в последнее время относится ко мне не так, как прежде. Встречались мы реже, а когда встречались, он уже не провожал меня до самого дома. Он был «ужасно занят». И вот сегодня… господи, сегодня… — и, сжав руками голову, она продолжала: — Я знала, что придут гости поздравить меня, и все же пошла на бульвар, чтобы его увидеть, поговорить с ним хотя бы несколько минут. Я хотела самой себе сделать подарок. И я получила этот подарок. Он с таким снисходительным видом подошел ко мне, так насмешливо заговорил: «Я рад слышать, Эллике, что вы уже невеста! Поздравляю! Счастливый человек этот Ловаси, что может жениться по любви. Увы, для меня это непозволительная роскошь. А было бы славно, не правда ли? Было бы чудесно… Верно, Эллике?» — и заглянул мне в глаза, глубоко и проникновенно, как всегда. Я не ответила и бросилась домой; печальное, обманутое, надорванное сердце мое болело и трепетало. И теперь, после того, как я вынесла до конца безучастие гостей и мамы, теперь я могу выплакаться вволю.

— Ты все еще его любишь?

— Не знаю. И люблю, и ненавижу. Ах, что делать? Как мне умереть незаметно? Мама будет заставлять меня выйти за Ловаси, и она будет права: ведь нам так трудно прожить вдвоем на ее маленькую пенсию. Посоветуй же, крестная, что мне делать?

Госпожа Ярош задумчиво посмотрела в несчастное лицо девушки, снова поцеловала ее.

— Прежде всего успокойся. Я ничего не могу тебе посоветовать, пока мы все спокойно не обсудим. Я вижу, тот, другой, не нужен тебе вместе с его богатством.

— Нет, нет, не нужен!

— А этот, который играл с тобой и потом оставил?

— Нет, нет!

— Будь гордой, Элли. Есть старая пословица: гордость, может, в беду заведет, да в грязь не уронит. Мужчина, который отказывается жениться на любимой девушке только потому, что она бедна, и не хочет подарить ей роскошь и богатство, просто не умеет любить и не заслуживает того, чтобы его любили. Такой себялюбец с холодным сердцем сделал бы тебя только несчастной. Он никогда бы не смог забыть, что из-за тебя вынужден жить скромнее, и вечно вспоминал бы, как дорого заплатил за свое увлечение. Ты забудешь его, и придет кто-нибудь другой.

— Никогда, крестная! Мне никто больше не нужен. Я никогда не выйду замуж!

— И не выходи, дочка! Но что ты тогда будешь делать, какова твоя цель?

— Если б я знала… — вновь зарыдала Элли. — Как мне жить? Дома, у мамы на шее, я не могу оставаться, да она мне и не простит, что я не вышла за Ловаси.

— Эллике! Ты говоришь, что не хочешь выходить замуж без любви и дома не хочешь остаться. Но разве вместо смерти не найдется спасительный выход? Работа!

— Для этого тоже нужны деньги!

— А я на что? Вместо свадебного подарка я куплю тебе маленький шляпный салон. А ты за это не будешь больше плакать и снова станешь моей веселой милой девочкой. Согласна?

В истерзанном сердце Элли стихало, уходило отчаяние.

Спустя несколько месяцев Элли полностью приспособилась к новой жизни. Она проворно обслуживала покупательниц, которые поначалу заходили к ней из любопытства, посмотреть, как держится гордая барышня в новой своей роли; потом приходили снова, так как шляпки из салона Элли отличались изяществом и доступными ценами.

Госпожа Рети тоже смирилась с тем, чего все равно не поправить, особенно когда увидела, что Элли довольна и весела; но в душе она еще долго горевала по Ловаси, который перевелся в другой город и вскоре женился. Если верить молве, хорошего мужа из него не вышло; он мучил жену припадками ревности. Элли не интересовалась его судьбой; неприязнь, испытываемая ею, смягчена была сознанием, что больше ей не нужно о нем думать. Салон стал для нее всем, она украшала его, мыла, чистила. Работа заполняла весь ее день. Свободным же временем она наслаждалась как заслуженной наградой.

Про Гезу она все же думала иногда. Но теперь уже не любовь — лишь боль унижения терзала ее сердце. Она не встречалась с ним, но слышала, что он постоянно вертится вокруг богатых девушек, ухаживает то за одной, то за другой, но как-то все без успеха. То он не подходит, то у девушки оказывается недостаточное приданое.

Однажды — дело шло к вечеру — в салоне было пусто. Элли просматривала расходные книги, когда открылась дверь и на пороге появился былой ее идеал — Геза. С анемоной в петлице, элегантный, неотразимый, он подошел к изумленной девушке.

— Целую ручки, Элли, моя прелесть! Я так мечтал вас повидать, что осмелился проникнуть в ваше святилище.

— Чем могу служить? — спросила Элли без улыбки.

— Чем? — засмеялся он сконфуженно. — Да уж дамских шляп мне не надо, я их не ношу.

— Тогда зачем вы пришли?

— Чтобы немного согреться возле вас, мое сокровище. Хоть обстоятельства и не позволили, чтобы вы стали моей женой, я ведь вас не забыл! Рядом с вами жизнь так прекрасна…

— Пардон! — прервала его Элли. — Минуточку, я сейчас…

Она вышла в заднюю комнату, где работали мастерицы. Сказав им вполголоса несколько слов, она вернулась в помещение салона.

Через минуту вышла маленькая девушка-модистка и повесила на стене табличку. На табличке большими, разборчивыми буквами было написано: «В ШЛЯПНОМ САЛОНЕ МОГУТ НАХОДИТЬСЯ ТОЛЬКО ДАМЫ, ГОСПОД ПРОСИМ ОЖИДАТЬ ВО ДВОРЕ».

Элли молча указала на табличку. С насмешливым презрением смерив взглядом растерявшегося Гезу, она повернулась и вышла.

Когда она вернулась, Гезы уже не было.

Мягким весенним вечером, закрыв салон, Элли шла домой, и ей казалось, что крылья выросли у нее за спиной. И действительно: у нее теперь было два надежных крыла: работа и покой.

Как вспоминала тетя Пирошка, спустя некоторое время после того, как написана была новелла, матушка видела все уже совсем по-иному. Ей теперь казалось, что Йожеф, этот молодой, но уже вполне практичный мужчина, столь осмотрительно строивший свое будущее и относительно быстро сообразивший, что если к своему состоянию он не добавит еще одного, то больше не получит из дома ни копейки, собственно говоря, сам является жертвой и притворяется жестоким исключительно с той целью, чтобы Ленке поскорее разочаровалась в нем и забыла его. Пирошка, входящая в подростковый возраст, была необычно, пугающе сообразительной девочкой — дети Яблонцаи, воспитывавшиеся в Паллаге, росли в своеобразной обстановке, где сама необходимость выживания требовала от них особой, по-взрослому обостренной бдительности, — она слушала, как шептались в соседней комнате ее старшая сестра и Белла: в дело вмешались злые силы, а Йожеф, собственно говоря, ни в чем не повинен. Матушка рассказала мне, как она объясняла тогда поведение своего неверного возлюбленного: она представила, что родители Йожефа вдруг узнали, из какой семьи она происходит, какой греховной, беспорядочной жизнью живет ее мать и какой у нее непутевый, ни на что не годный отец, и решили не допускать несчастное дитя этого нелепого брака в свой чистый круг, и их, собственно говоря, можно понять, если вспомнить, как низко скатились ее мать и Юниор. «Глупости это, — сердито сказала я ей. — Если он тебя любил, то почему не стал за тебя бороться? Почему не порвал с родителями, почему не похитил, как Лейденфрост твою крестную?» — «Не то уже было время», — отвечала матушка. «Именно что то, — доказывала я. — И ведь он ради тебя даже того не сделал, что дедушка совершил ради бабушки». — «Не говори про них! — строго взглянула она на меня. — Я не хочу о них слышать. Йожеф был послушным сыном, и девушек из такой семьи, как моя, в самом деле не очень-то брали в жены». Спустя семь лет после разрыва Йожефа и матушки Юниор умер в страшных мучениях, матушка бесстрастно слушала его предсмертный хрип и, по собственному признанию, думала: если б у нее был порядочный отец, то она была бы достойна Йожефа. Через тридцать два года, когда Эмма Гачари, одурманенная морфием, шатаясь, входит в нашу квартиру, в тот самый дом на улице Хуняди, в котором двенадцатью годами раньше умерла Маргит Яблонцаи, вдова Хенрика Херцега, он же Сиксаи, и который спустя несколько лет сровняют с землей американские бомбы, Ленке Яблонцаи сдержанным тоном просит ее убраться восвояси и не осквернять ее дом своим присутствием: она не хочет, чтобы ее дети видели Эмму Гачари дольше, чем необходимо. Когда, сама уже будучи замужем и лучше нее разбираясь и в жизни вообще, и в запутанных перипетиях ее собственной жизни, я наконец втолковала ей, кого она, собственно говоря, любила, кем был тот человек, который ее оставил, очень скоро я готова была язык себе откусить за то, что разубедила ее, за то, что не дала ей остаться со своей, пусть неоправданной, ненавистью к родителям. Ведь Юниору и бабушке было уже все равно, они давно уже стали прахом — матушке же под конец жизни пришлось пережить такое огромное разочарование, понять, что она всю жизнь любила красивое ничтожество, корыстного и пустого человека, а отнюдь не рыцаря, которого собственная его чистота отпугнула от матушки, за спиной у которой стояла изломанная, изуродованная жизнь несчастных ее родителей.