У нас в саду жулики (сборник)

Я говорю:

– Пап, а покажи свой партийный билет…

Папа ко мне поворачивается:

– Какой еще партийный билет?

Я говорю:

– Уругвайский.

Папа снова роется у себя в чемоданчике. Наконец достает.

Я читаю:

Удостоверение взамен партийного билета Уругвайской коммунистической партии за номером таким-то для обмена на партийный билет ВКПб.

Я спрашиваю:

– А где же сам билет?

И папа мне объясняет.

Оказывается, сам билет папа уже на Родине сдал. И папин партийный билет теперь в архиве.

Я чуть ли не ерзаю узнать про папин архив, но, обуздав свой азарт, больше ничего у него про архив не спрашиваю. А то еще возьмет и замолчит.

Я говорю:

– А потом?

А потом папе вдруг подвернулся компаньон старика Бая. И целую неделю все водил папу по карнавалам. В Уругвае (как и в Бразилии и в Аргентине) два раза в году никто целую неделю не работает. А только поют и пляшут. Как на пароходе в Португалии. И старик Бай даже подыскал для папы комнатенку. Но папа на этот раз не клюнул.

Папа снимает фуражку и, сдав вместе с боксерскими перчатками форму кондуктора на склад, идет на пирс. И перед его глазами качаются огни пароходов.11

Месяц тому назад у моей дочери родился сын, и уже почти два года, как из жизни ушла моя мама. Мы приехали с папой в Евпаторию.

…Я стою с приготовленным полотенцем, и возле меня, деловито орудуя совком, строит подземный туннель в нахлобученной панамке малыш. Рядом с малышом на резиновой уточке плещется девочка. Я смотрю на папину спину.

Папа делает шаг и, зачерпнув море в пригоршни, похлопывает себя под мышками и по животу. Папины икры перевиты старческими венами. Вот он делает еще один шаг, и теперь ему уже и море по колено. Откатываясь обратно, прибой оставляет на синеватом узоре папиных вен налипшую зелень болотного цвета водорослей.12

И папа вдруг понял – он теперь нужен Родине. И потом он разыскал уже давно приглянувшийся ему пароход Монтевидео – Ленинград. И пароход почему-то оказался с овцами. И папа на него устроился подметать помет и таскать, обеспечивая необходимый моцион, овцам жратву.

Сюда папа плыл в трюме, а теперь его повысили на палубу. Овцы лежали в клетках, а клетки стояли на лесах. И эти леса были построены из полатей. И папа их сразу же узнал. Те самые полати, на которых папа не мог заснуть, когда еще выходили из Риги.

Сначала папе было муторно: замучила морская болезнь. Но дней через 10 папа привык. Он разделся до трусов и от тропического солнца сделался совсем папуас, и если бы не папина тюбетейка, то его вполне можно было принять за мексиканского матадора.

И папа даже вел полевой дневник. Записывал свои наблюдения.

– Дневник… – я даже чуть не поперхнулся, – ты-ы вел дневник?!

А вообще-то чего я удивляюсь? Человек возвращается на Родину и в порыве вдохновения хочет излить свою радость на бумагу.13

Я смотрю на заветный чемоданчик и спрашиваю:

– Пап, а где сейчас этот дневник? (Вот бы почитать…)

Но, оказывается, папа его сдал вместе с партийным билетом. Папин дневник тоже теперь в архиве.

И уже в Ленинграде капитан предложил:

– Ребята, кто хочет заработать? Плачу полторы тыщи!

Нужно было разобрать на палубе леса. И сразу же нашлись добровольцы. Человек десять, в том числе и папа. Шутка ли – сто пятьдесят рублей. По теперешним временам – тысячи по две баксов.

Папа говорит, что работали день и ночь и почти не спали. Поработают, потом поедят – и снова за работу. А ребята в основном были почему-то русские. Закаленные. И не совсем понятно. Ведь туда же ехали одни евреи.

Папа отмантулил два дня и сломался. И чувствует, что уже больше не может. И ребята доделали без него. Правда, папе все равно перепало. Рублей 50. Но и то хлеб.

И вот, наконец, папа на Родине, и когда папа ступил на родную землю, то он даже чуть не заплакал.Папа надел свой лиловый костюм и «с корабля на бал» намылился в красный уголок, где, кружась в «белом танце», познакомился с синеокой «комсомольской богиней» – и она папе призналась, что «первый раз в жизни видит настоящего одессита».

И на вечеринке папа первый раз в жизни крепко выпил – стакан за стаканом – и наутро проснулся без денег и с тяжелой головой. И ему дали какой-то драный армяк, и папа в нем свернулся калачиком. И это был для него поучительный урок. (После своего путешествия в «джунгли чистогана» папа снял напряжение и раз и навсегда понял, что так жить нельзя.) 14

Истекает последний месяц НЭПа, и комсомольские активисты порекомендовали папу в самый тяжелый и самый низкооплачиваемый цех кораблестроительной верфи. Но папа все равно счастлив. Папа никак не может привыкнуть, что он под родимым небом. Помнится холод, грязный неряшливый двор, а папа возит на самом примитивном автокаре какие-то опоки для литья.

И это было первое утро пятилетки – 1 ноября 1929 года.15 Но так и осталось «военной тайной», кто же все-таки прав: мама, которая считала, что следом за папой хотели «рвать когти» и бабушка с дедушкой, или дядя Саша, который в одном из своих последних писем (уже перед самой смертью), папа рассказывает, признался, что, если бы он захотел, то мог бы папиному возвращению в Советский Союз воспрепятствовать, и для этого ему (дяде Саше) было достаточно пойти к начальнику Торгпредства (и папа даже запомнил) по фамилии Пахомов и «поставить его в известность», что папа уже успел связаться с уругвайскими сионистами, и тогда бы папу на пароход с овцами тормознули и он бы навсегда остался на чужбине, и там бы его, по всей вероятности, остригли, но дядя Саша почему-то этого не сделал, и папа ему в ответ признался, что если бы он не уехал тогда на Родину, то бабушка с дедушкой в Крыму попали бы в плен, и дело бы закончилось неминуемой газовой камерой и горсточкой пепла («и ты бы тогда, Толька», улыбается мне папа, «вообще бы не родился»), а мама, вспоминая дяди-Сашины выкрутасы, когда его провожала на электричку Дуняша, все потом папе и высказала: ну, что это за миллионер, который не оставил своему нищему братишке ни копейки и все свое богатство завещал еврейской общине в ФРГ (дядя Саша скончался в Западном Берлине) в помощь голодающим студентам израильского университета, кажется, в Яффе, вообще-то можно было туда и сгонять и подать на эту общину в суд и что-нибудь тогда бы, глядишь, и обломилось, но все это писано вилами на воде, и еще неизвестно, перекрыли бы эти крохи папины расходы на поездку, но потом как-то вдруг проговорилась, что на самом деле папа получил задание еще в Москве, и «за бугром» его держали под колпаком и, поручив «изобразить дневник», удостоверились, что папа им – своей наблюдательностью и четкостью, но самое главное – отсутствием всяких лирических отступлений – подходит; и об этом же свидетельствует и такой дополнительный факт: оказывается, после возвращения из «логова врага» папа почему-то «ютился» в Смольном и к нему на стажировку тут же был вызван его бывший товарищ по Евпатории, с которым они когда-то ставили ловушки на крабов, а через 14 лет встретились в Тегеране на конференции, где, утерев Черчиллю с Рузвельтом сопли, выступил товарищ Сталин.

16

По телевизору в рубрике «Ими гордится страна» идет передача о народных мстителях, и новоявленный Левитан рассказывает, как расстреливали врага народа – «английского шпиона» Берия.

Всем суют пистолет, и, хотя Лаврентий Павлович с завязанными глазами и в наручниках, всё равно все дрожат. А под сапогами дрожащего Климента Ефремовича лужа.

И только один генерал армии Батищев не испугался и всадил несколько пуль Лаврентию Павловичу в лоб. И теперь этот отважный воин – Герой Советского Союза.

17

Папа вдруг оживляется:

– А я, Толька, этого генерала знал…

И дело было в Испании, он тогда, правда, был еще не генерал, а подполковник. А может, и полковник, папа уже точно не помнит. И у этого Батищева имелся свой личный шофер, кажется, Николай. И они с папой были «не разлей вода».