У нас в саду жулики (сборник)

Папа выключает телевизор и, выйдя на крыльцо, запирает веранду на ключ. Спускается по ступенькам в сад и, растворившись в темноте, исчезает… Вот, побренчав колотушкой под висящим у летней кухни рукомойником, возвращается уже из коридора и, повесив ключ на гвоздь, готовит маме лекарство. Папа вытаскивает из облатки таблетку и, разрезав на блюдце заранее приготовленный персик, подносит его четвертушку к маминым губам. Перед принятием лекарства сначала надо что-нибудь съесть.

Мама выплевывает косточку на салфетку и, проглотив таблетку, запивает ее из протянутого папой стакана. Поперхнувшись, заходится в кашле, и, постучав маму по спине, папа уходит на кухню.

Папа приносит горсть грецких орехов и придвигает еще времен Покровского бульвара миниатюрный сверлильный станок.

– Давай, Толюн-писун… налетай! – подмигивает мне папа и скармливает маме еще один ломтик.

– Все, Вера, все! – хлопает в ладоши папа. – Пора, Верунчик, спать…

Папа берет маму за локоть и бережно приподнимает. Но мама сопротивляется: когда еще доведется так пооткровенничать с сынулей!

Я закручиваю крантик, и похожий на штопор хоботок вонзается в расщелину лежащего в лунке ореха. Орех с треском раскалывается и, обнажив извилистые внутренности, разваливается на две половины.

Мама дожевывает персик и продолжает свой рассказ про орден ВЕНГЕРСКОЙ СВОБОДЫ.

…Климент Ефремович поручает маме произвести аграрную реформу, и этот хамелеон Ференц Надь для притупления бдительности вручает маме орден, а когда попытался сбежать, то его тут же поймали, но, вместо того чтобы сразу же обезвредить, проявили халатность, и между его сторонниками и сторонниками Матиуса Ракоши опять разгорается спор; и Климент Ефремович сначала был на стороне Надя и дал маме задание составить списки голосующих за национализацию земельных участков, но когда речь зашла об ответственности, то все сразу же засомневались и уклонились, и оставшейся в одиночестве маме пришлось за всех отдуваться и все подписывать самой, так ей велел этот мерзавец Надь, а сам, прежде чем еще раз сбежать, все свои полномочия передал бывшему партизану из местных крестьянских вожаков, одному из тех предателей, кто переметнулся в стан врага и выступил против национализации; а потом Надя поймали уже окончательно и расстреляли. И теперь мама понимает, почему после подавления путча уже при вышедшем из тюрьмы Януше Кадаре (после доноса мстительного Ракоши) ни ее, ни Климента Ефремовича (какое все-таки варварство!) даже не пригласили на юбилейные торжества, посвященные десятилетию Венгерской Народной Республики.

А потом нам надо было лететь в США, но я почему-то заупрямился и лететь в Америку категорически не захотел.

Я маму перебиваю:

– Кто, я?.. Я не захотел лететь в Америку?

Мама на меня смотрит и с какой-то печальной укоризной качает головой:

– Ты что, забыл, тебя еще вызывали к Левушкину…

Я говорю:

– Мамуля, мне же тогда было только шесть лет…

Мама на меня смотрит и молчит.

Тут вмешивается папа.

Он смотрит на маму и говорит:

– Ты что, Вера, того? Зачем ты впутываешь Толю! – и, повернувшись ко мне, крутит у себя возле виска указательным пальцем.

– Все, Толька, – строго замечает мне папа, – видишь, мама уже устала… Пойдем, Верунчик, пойдем попурлептикаем…

Попурлептикать (от французского пур ле пти) – это значит сходить в туалет по-маленькому. В отличие от всех остальных маме разрешается ходить в утепленный туалет, куда из бака при помощи мотора качается горячая вода.

Но мама опять сопротивляется:

– Ну, как же… я еще ходила к Микояну… и все просила… ты что, Гриша, забыл?..

И оказалось, что мама все перепутала. И к генералу Левушкину вызывали совсем не меня, а папу, и дело происходило совсем не в Будапеште, а в Тегеране, где состоялась легендарная конференция, когда товарищ Сталин дал исторический шелобан сначала мордастому Черчиллю, ну а потом и этому несчастному Рузвельту; а мне тогда было всего три года, и, чтобы я не вывалился, меня привязывали к сиденью «Виллиса» и вместе с папой возили по воинским частям, где папа был военным переводчиком, а мама продолжала свою работу над фюзеляжем; и потом папу перекинули в Иорданию, а после Иордании в Багдад, и папа там сопровождал концертную агитбригаду, и в Константинополе начальник колонны попросил папу купить отрез бостона, бостон тогда был в моде, и папа купил целый рулон, но в последний момент начальника колонны успевает перехватить представитель агитбригады.

Руководитель ансамбля песни и пляски берет папу за лацкан и так это скептически ему улыбается:

– Ну, что ты, – прищуривается, – мечешь бисер перед этой свиньей? Дай лучше, Григорий, красивую тряпочку бедному артисту!

И папа немного подумал и дал: ведь папка-то наш , как любит повторять мамуля, тоже артист.

И начальник колонны потом папе и пригрозил:

– Ну, Киновер, смотри, ты еще об этом пожалеешь!

И когда на папу затребовали в США личное дело, то этот шоферюга все потом папе припомнил и в характеристике указал его самые низменные черты – что папа лентяй, неисполнителен и вообще ненадежен . И в результате нас в США так и не послали: ни маму, ни папу, ни меня и ни Наташеньку.

Но папа об этом совсем не жалеет.

Вместо нашей семьи в Америку послали наших конкурентов. И всех членов семейства, включая и приставленную домработницу, оказавшихся, как потом выяснилось, врагами народа , в результате расстреляли.А мама под крылышком Климента Ефремовича успешно завершила национализацию, и в 47-м году мы благополучно вернулись в Москву.

Но пасаран!

1

Я сижу на диване и смотрю на папин кадык. По шее моего папы уже давно плачет подрамник. Папа рассказывает о своей молодости.

Я приехал из Ленинграда, и меня на верхней полке просифонило. И теперь больно глотать, а на губе, мешая мне сосредоточиться, наклевывается лихорадка.

В этом году папе исполнилось семьдесят пять, а мне еще только сорок два. Папа меня зачал в возрасте Иисуса Христа.

Будучи атеистом, папа относится ко мне по-божески, и я, в свою очередь, чувствуя себя как у Христа за пазухой, отвечаю папе той же монетой.

Двенадцать лет тому назад, когда я прилетел из Магадана в Москву, мама хотела мне дать ключи. Но папа заупрямился. Папа не любит, когда ключи от его квартиры попадают в чужие руки.

(Наверно, все никак не может забыть того случая: мне нужна была хата, а дача на зиму заколочена.

Сначала пили на лавочке, и после второй бутылки я все-таки решился. Возле сарая стояла метла.

Я схватил метлу и, немного подумав, развернул ее тыльной стороной. Потом разбежался и ударил по раме.

А утром соседи позвонили в Москву. Скорее всего, услышали звон разбитого стекла. А может, и видели, как я со своей возлюбленной вылезал из окна.

Обеспокоенный полученным сигналом, папа рванул на электричку и, прежде чем вызывать милицию, произвел вещественный досмотр. И по почерку зафиксированного преступления узнал своего сынишку.

Во избежание рецидива мама сделала в двух проекциях чертежи, и папа заказал складные решетки. И когда все на даче, то решетки по всему периметру дома раздвинуты. А когда уезжать, то снова сдвигаются – и на каждом окне висит замок. И теперь, если опять собраться зимой на дачу, то нужно с собой прихватить клещи.)

И хотя папа был против, мама настояла на своем.

– Гриша, – сказала она папе, – дай Толе ключи. Только, Толюн, не поздно…

Мама сказала, что я даже могу на кухне покушать, она мне оставит. Ну, кто еще, кроме матери, позаботится?

Мама и папа ложатся ровно в одиннадцать. У них режим. А я пришел в пятнадцать минут четвертого и даже не стал есть. Прошмыгнул на цыпочках в комнату и юркнул под одеяло. Лежу и никак не могу заснуть. Все еще не верится, что я в Москве.

И вдруг я слышу папин голос. Папа решил, что меня нет.