Киевская сказка

— Петя, ты столько всего умеешь и знаешь, — осторожно начала Иванна. — При желании ты мог бы легко найти работу в Германии или даже в Америке. Вот почему ты не хочешь в Америку?

Он промолчал, непогоду следовало переждать: бессмысленно сердиться на дождь за то, что начался не вовремя. Счастливый здесь и сейчас, когда впервые за долгое время в его жизни появилось подобие стабильности, Пётр ничего не хотел менять в ней. Рядом была любимая женщина, а после окончания курса его ждала аспирантура, это был решённый вопрос, а затем работа преподавателем, которая непременно станет любимой работой. Сейчас он репетиторствовал по вечерам: готовил абитуриентов к поступлению. И хотя занятия давали доход небольшой и не всегда стабильный (зарплаты на предприятиях могли задерживать месяцами, и Петру ничего не оставалось, как ждать, когда же с ним рассчитаются), все же на книги, еду и оплату счетов за электричество и газ ему хватало и без подарков Иванны.

— В институте ты будешь получать, в лучшем случае, двадцать долларов, — Иванна знала, о чем он думает. — Я думаю, что ты достоин большего. И заслуживаешь лучшей судьбы.

Пётр промолчал.

— Ладно, ты меня все равно не слушаешь, — Иванна как будто приняла наконец-то какое-то решение, не дававшее ей покоя. — Пошли куда-нибудь перекусим. Мне хочется жареного мяса. Я сейчас съела бы слона! И вина. Я выпью бочку вина.

— Со мной пока что не рассчитались за уроки, — сухо ответил Пётр. — Обещали только на следующей неделе.

— Ничего страшного, я угощаю. А потом мы вернемся к тебе. Только не забывай подливать мне вина. Я хочу сегодня напиться, — внезапно Иванна рассмеялась. — Послушай-ка, а давай будем делать ЛСД! Ты будешь готовить кислоту, а я познакомлю тебя со своими друзьями, которые помогут продавать. Тебе же это как раз плюнуть. И ты никогда больше не будешь думать о деньгах.

Она опустила ноги в туфли, достала из рюкзачка сигареты и открыла окно. Разговор был окончен, отвечать было не обязательно, да Пётр и не знал, что ответить. Он достал из шкафа свежую рубашку и вышел. Иванна курила, выдувая дым за окно. Снежинки продолжали вальсировать на расстоянии вытянутой руки, на душе было мерзко, как будто она провела бесконечную ночь, накачивая себя химикатами — а после такой ночи всё, к чему ты не прикоснёшься, кажется нечистым и липким. Сейчас точно также неприятно было касаться пальцами собственных губ, когда она подносила к лицу сигарету. А тут ещё эта история с Сергиенко. Поможет ли вино? Ведь всё может быть только хуже.

(Иванна невесело усмехнулась, вспомнив первую ночь, проведенную в Петиной комнате.)

Впрочем, на какое-то время вино заглушит отвращение к самой себе.

Вопрос с отъездом был давно закрыт: последние два года она доучится в Германии. Пришло время соблюсти уговор и принять решение отца, каким бы оно ни было, а отец решился продавать в Киеве всё, что только можно было продать за зелёные деньги, и сосредоточиться на бизнесе, который за последние полтора года более-менее успешно удалось развить в Чехии. Уже был куплен и обжит матерью Иванны дом в Бероуне, пряничном городке под Прагой.

(В Украине они оставили только квартиру с видом на Днепр на Оболонской набережной, которую только-только начинали застраивать — мало ли, никогда не помешает иметь запасной плацдарм на случай неудачи и стратегического отхода.)

Отец Иванны не видел смысла ни для себя, ни для семейства К. оставаться в Киеве, и теперь Иванна тоже это понимала, разглядев окружающий её город и людей, обживающих этот город, глазами отца. Она увидела мир, где в бесконечной борьбе за ускользающее благополучие можно только стареть, с каждым годом умирая и плотью, и духом точно так же, как стремительно дряхлеют и осыпаются ставшие никому не нужными особняки Сикорских или Мурашко.

Иванна разглядела наконец-то людей, которые пришли на эти руины, словно вступившие в Рим варвары, и принесли с собой весь свой Фастов, чтобы со временем воссоздать его на дымящихся развалинах Сенного рынка, Тюремного замка, Табачной фабрики, домика, в котором жил и творил Шолом-Алейхем — всего того антуража, который всё ещё составлял декорации счастливых дней, наполненных музыкой и картинами, беззаботными встречами и прогулками, пьянством и дуракавалянием. Эти дни теперь подходили к концу, и грядущие перемены не обещали почти ничего взамен горечи разочарований. Но Иванне не хотелось осваивать скорбное искусство потерь — слишком многое уже было утрачено. Она не желала оставлять позади себя пустоту чёрной, бесконечной дыры в прошлое, которое с годами будет казаться всё более счастливым.

(Отрезая, на самом деле, с каждым днем все большие куски настоящего).

Иванна закурила новую сигарету и поняла, что не сможет объяснить это Пете. Он упрямо желал оставаться частью киевского пейзажа, как мастерские художников на улице Парижской Коммуны или лестница, змеящаяся от Пейзажной аллеи к урочищу Кожемяки, с её деревянными ступенями, пропитанными портвейном и дымом конопляных шишек. Петю можно было забрать с собой только в воспоминаниях — либо стряхнуть с себя наваждение его любви, как она избавилась уже от многих иллюзий. Ведь по своей сути Петя оставался живым воплощением всего того, что она оставляет за спиной и постарается как можно быстрее забыть. Очередной гениальный чудак, который состарится в ещё одного, коими славен Киев, городского сумасшедшего, и с этим решительно ничего нельзя сделать — ни исправить не выйдет, ни отменить.

Иванна не ожидала, что будет так больно. А ведь она догадывалась о том, что не нужно трогать этого странного наполовину мальчика, наполовину мужчину. Ну что же, отец был прав, за всё приходится платить, и за это тоже.

Но вот вернулся Петя в свежей рубашке, озабоченно поглядывая на нее из-под челки, Иванна собрала себя в кулачок и беспечно улыбнулась. Счастливый, Петя улыбнулся в ответ. Ночью, как он и говорил, температура за окном опустилась до минус десяти, но в натопленной комнате было жарко. Словно в последний раз накануне конца света, Иванна долго не давала ему заснуть — только под утро они провалились, наконец-то, в тёмные озёра сна, каждый в своё, не обращая внимания на сбившиеся комом мокрые от пота простыни. Прогноз погоды не обманул: утром снег уже не вальсировал за стеклом. Зато вся Большая Житомирская оказалась залитой ярким солнечным светом, как будто сгущённым молоком — да так, что на обоях до самого обеда блики играли наперегонки.

Восьмая глава

Так благодаря Иванне Пётр вспомнил, что на свете есть деньги — и они важнее всего, что он считал самым важным. Её мать спокойно и вежливо объяснила по телефону, что он нищий, лишенный каких бы то ни было перспектив. Что он неудачник, который собирается усесться на шею семейства К., и так далее, и тому подобное.

(В тот вечер она сказала ему ещё много чего неожиданного, о чем Пётр если и догадывался, то всерьёз никогда не задумывался об этом.)

Сама Иванна к телефону не подходила.

По привычке Пётр бродил после занятий по Андреевскому и Пейзажной аллее, по-прежнему ничего не замечая вокруг, но теперь внутри была пустота. Привычно спускался на Крещатик, в разинутую пасть метро, чтобы ехать на занятия; они, впрочем, перестали его волновать. Иванна унесла с собой часть его самого, всё то, что раньше наполняло жизнь смыслом. Но хуже всего, что Иванна унесла с собой огонь, который горел вокруг ровным синим пламенем и защищал. Теперь оказалось, что Пётр не только одинок — он беззащитен перед всеми, кому хотелось толкнуть его в метро или на улице, обругать в очереди, выпихнуть с автобусной площадки в час пик, потому что автобус и так набит пассажирами.

Он перестал делать чудеса. Руки больше не лечили людей и не оживляли вещи.

В один из морозных дней Пётр отправился на Пьяный угол, куда старался без нужды не ходить, к причудливо одетым девушкам и длинноволосым юношам, что топтались возле подвальной кофейни и под сводом арки у входа в кафе. Многие знали Иванну и по привычке здоровались с Петром. Он купил в гастрономе на углу Владимирской и Большой Житомирской две бутылки вина и выпил одну из них в подъезде рядом с кофейней. Пили компанией каких-то друзей Иванны, лишённых лиц, точнее, все они были на одно лукавое лицо. Пили прямо из горлышка, без церемоний, друзья Иванны время от времени хлопали его по плечу и сочувственно просили «забить» — он не был первым в списке страдальцев, и вряд ли станет последним.