Киевская сказка

Дальше впечатления смялись в комок резких и громких звуков музыки, которая уже не воспринималась им связно (то ли потому, что Пётр устал, то ли по причине того, что музыканты, выступавшие после этой самой «Матросской тишины», плохо и неумело играли на своих электрогитарах), ссыпались в гулкую, раздробленную эхом пригоршню восклицаний и необязательных слов, которые Пётр не в состоянии был запомнить. Лица продолжали мелькать словно в треснувшем калейдоскопе. Вот они за углом театра в компании каких-то длинноволосых оборванцев, курят трескучие папиросы с резким запахом перегорелых семечек, а один из курильщиков, нечесаный мужчина с кривой ухмылкой, напоминающей разрез бритвой на небритом лице, читает частушки про льва, который любил отдыхать на соломе, — но дальше Пётр не все понимал из-за какого-то особого жаргона.

(Они уже встречали этого мужчину на лестнице или ему показалось?)

А вот они снова в зале, Иванна танцует в проходе между рядами кресел, как будто погруженная в транс: глаза закрыты, руки подняты вверх. Вот Иванна снова пьет портвейн рядом с лестницей, сидя на подоконнике и болтая ногами, пьет прямо из горлышка, а парень в беретике и с куриной косточкой в кармашке пиджака продолжает свою историю; только теперь этот рассказ без начала и без конца пахнет кислым перегаром.

— И действительно, вскоре после этого она встретила Библиотекаря. Тот провёл ее по библиотеке, но не позволил открыть ни одну из книг, которые стояли на полках — хотя на корешках были знакомые имена. Это были имена бывших любовников, друзей, знакомых. Что поделать! Зато Библиотекарь отдал ей книгу её жизни, я уже рассказывал — с золотыми буквами «Иванна К.» на черной обложке. Текст этой книги обрывался на тот самом месте, когда Библиотекарь отдал Иванне книгу её жизни. А дальше можно сочинять свою жизнь самой! Но что самое важное…

Тут молодой человек в беретике и круглых очках икнул.

— Что в её книге жизни осталось больше половины пустых страниц! А значит, ей предстояла долгая жизнь, пиши — не хочу! Интересно?

— Интересно! Сочиняй ещё! — кричала Иванна в ответ, пила портвейн и через минуту снова оказывалась под сценой, или во дворе дома культуры, или танцующей в толпе, а Пётр волочился за ней следом, как младший братишка, за которым некому приглядеть дома, окончательно оглохший и отупевший. Через час Иванна была пьяна, и ее тошнило в уборной театра, но потом ей стало легче, а ночной воздух, казалось, совершенно её протрезвил.

Какой-то мрачный, неразговорчивый знакомый Иванны подвез их на своей новенькой иномарке в центр, всю дорогу хмуро изучая Петра в зеркальце заднего вида.

В его комнате на Большой Житомирской Иванне снова стало плохо, и Пётр уложил её на кровать, но раздеть так и не решился, только стащил курточку и кроссовки. Под кроссовками оказались потешные полосатые носки.

Сидя за столом, Пётр смотрел на бледное лицо с прилипшей ко лбу челкой смешной прически и думал, что делать дальше, но ничего не придумал лучшего, чем снять с полки книгу. Ночь прошла без приключений, только время от времени он вставал и поил Иванну холодной водой. Иванна делала несколько глотков, не открывая глаз, и снова ложилась.

— Где я? — раздался слабый голос (Пётр посмотрел на стрелки часов) в полшестого утра. — А, ну да.

Иванна села на кровати, попыталась улыбнуться, снова легла и закрыла глаза, думая о том, что вряд ли машина с водителем дежурила всю ночь под подъездом, что придется теперь искать телефон и сколько у неё, собственно, осталось денег после вчерашнего разгула.

(Денег, скорее всего, не осталось.)

Пётр тоже ощущал себя не на своем месте, когда тебе и неловко, и в то же время немножко смешно: то раскрывал книгу и продолжал чтение, то снова откладывая её на стол. Из-за двери послышался приглушенный шум спущенной в унитаз воды, скрипнули петли, зашаркали шаги.

«Валентина Григорьевна», — автоматически, как до того поглядел на часовые стрелки, отметил про себя Пётр.

Огоньки невидимого пламени вспыхнули и заплясали, предупреждая об опасности, но Пётр всё равно сделал два с половиной шага к кровати и сел рядом.

— Нет, — картинно простонала Иванна. — Пожалуйста. Только не сейчас.

Пётр приложил палец к губам, опустил обе ладони на её лоб и замер в привычном ожидании того, как по рукам, словно по проводам, потечёт целебное электричество. Не понимая, что будет дальше, Иванна положила пальцы, которые показались Петру очень красивыми, на его пульсирующие токами пальцы и не шевелилась. Через несколько минут лицо её порозовело, черты разгладились, а ещё через две минуты Иванна почувствовала себя отдохнувшей и привычно преисполненной энергии.

— Как ты это сделал?

— Не знаю, — Пётр пожал плечами, и не соврал: он действительно не знал.

— Я могу встать?

Пётр покраснел и вскочил с кровати. Иванна попробовала устойчивость палубы ступнёй в полосатом носке (не укачивало, надо же, похмелье исчезло бесследно) и прошлась по комнате. Когда-то здесь потерпела крушение ячейка из крепких среднеклассовых сот советского общества. Иванна обходила комнату по кругу, касаясь кончиками красивых пальцев, как будто считывая иглой проигрывателя пластинок тайную музыку этой комнаты, ковра на стене и обоев в лишенных ковра проплешинах. Скользнула равнодушно по корешкам книг, раздвинула невыносимые занавеси, разукрашенные цветочками и птичками. Из окна открывался вид на докторский дом Алёшина.

Иванна стояла у окошка, разглядывая странный дом напротив, смахивающий на японский музыкальный центр, и ранних утренних прохожих, и прикидывала, что же ей делать дальше. Наконец, обернулась к Петру и попросила чистое полотенце. Минут через десять Иванна с мокрыми волосами, зачесанными назад, отчего лицо ее стало немного чужим и по-новому красивым, вернулась в комнату, заперла дверь и сунула что-то в свою сумку.

— С тобой когда-нибудь это происходило раньше?

Пётр снова молча кивнул, тогда Иванна подняла руки и очень буднично, как будто она стояла посреди собственной, а не чужой комнаты, наедине с собой, сняла через голову свитер. Под свитером внезапно для Петра больше не оказалось одежды. Когда пестрая цыганская юбка полетела следом за свитером, в угол, где стоял проигрыватель и стопка пластинок с записями опер, Пётр покраснел. Получается, он просто не понял вопрос.

— Боже мой, ты краснеешь! — запрокинув голову, рассмеялась Иванна и прикрыла зачем-то ладонями грудь. — Знал бы ты, как это возбуждает.

Вот так Пётр столкнулся с первым искушением — и не смог перед ним устоять.

Седьмая глава

— Знаешь, в чем преимущество собственной квартиры? — спросила Иванна.

От нее пахло любовью, и она была удивительно хороша со своей новой прической — короткие пряди волос облепили голову, словно купальная шапочка. Пётр покрепче прижал Иванну к себе, но она высвободилась и села на кровати, несколько раздраженно отыскивая вокруг себя нужные вещи. Отказавшись от линз, теперь Иванна носила затемненные очки, скрывающие тяжелый взгляд Медузы, но вот беда, постоянно забывала, где же оставила их накануне.

— В чем же? — сонно спросил Пётр, откидывая назад длинные, слипшиеся от пота волосы, которые прятали лоб.

Он подал очки, которые всё это время лежали на тумбочке, куда Пётр сам же и положил их после того, как бережно освободил её лицо. Все остальное Иванна по-прежнему снимала с себя сама, потому-то в этой игре с очками Пётр находил столько нежности. Прозрев, Иванна принялась натягивать джинсы, которые всё это время висели на спинке кровати, только руку протяни.

— В том, что можно не надевать штаны, когда идёшь в туалет. Не замечал?

Она смотрела на Петра вполоборота и застегивала пуговицы, а Пётр, как всегда, не мог понять, когда Иванна шутит, а когда говорит всерьёз. Природа отрегулировала её ощущение смешного под таким углом, чтобы видеть и подмечать в окружающих людях исключительно глупые, нелепые и пошлые черты. В таких случаях Пётр предпочитал маскировать улыбкой растерянность, когда речь шла о симпатичных ему людях или о важных для него вещах. Сама Иванна отказывала ему в чувстве юмора: его шутки казались ей лишенными глубины наблюдательности и яда. В общем, они смеялись только над собственными остротами.