Киевская сказка

В действительности, которая день ото дня становилась всё тревожнее, дар оказался очень ценным. В то время, когда на центральных улицах такого, казалось бы, безопасного Киева, прохожего могли ограбить, избить или даже убить, Пётр спокойно проходил по самым неуютным закоулкам города. Погруженный в свои мысли, одинаково не замечая ни опасностей, ни красот, блекнущих перед шахматной задачей, вычитанной накануне, либо расчерченным гороскопом, где точка Асцендента была явно неверно просчитанной, Пётр не знал, каково это — испытывать страх.

Если Библия отказывала ему в ответах, то репринтные, самодельно переплетённые книжечки дарили радость понимания и даже узнавания. Пётр как будто давно уже знал, да вот забыл, о том, что согласно Элифасу Леви, каждая буква иврита соответствует определенному аркану из колоды карт Таро. Когда-то он знал об этом настолько хорошо, что и теперь понимал: «Шут» не может быть картой, лишённой нумерации, как утверждал унылый английский пьяница Артур Уэйт. И уж точно не должен занимать в стройном и строгом порядке колоды парадоксальное место перед арканом по имени «Маг», ни в коем случае: «Шут» шагает в свое никуда строго между арканами «Страшный суд» и «Мир». А это означает, что число его — триста, а буква древнего волшебного языка, соответственно, «Шин».

Петра это забавляло в свободное от учебы время примерно так же, как тогдашнего киевского обывателя развлекало чтение детектива по вечерам, а его супругу — мексиканский телесериал.

Листая Авессалома Подводного и Павла Глобу, Пётр схватывал на лету, почему люди ведут себя в определённых ситуациях только так, как им положено согласно дате, часу и месту рождения, и не смогут вести себя иначе. Это понимание давало огромные преимущества в общении с другими — общении вынужденном, во многом навязанным Петру условностями сосуществования в коммунальной квартире и школьном классе, но которого, как он не старался, пока ещё не мог избежать. Теперь же, ненавязчиво выведав тайну времени и места рождения у всех тех, чьего общества он не мог (или же сам не желал) избежать, Пётр ловко выстраивал законы и правила этого общения, будто настраивал по шкале радиоприемника необходимую волну. При этом все те люди, чьими чувствами и поступками он, по сути, манипулировал, считали его добрым, тактичным, лёгким в общении человеком. И, наверное, слишком застенчивым, потому и держит себя так холодно и отстранённо.

(Только один человек на свете не позволил ему составить свой гороскоп — разумеется, Иванна.)

Поступление в институт мало что изменило в его жизни. Пётр так же много ходил пешком, усердно занимался, читал чернокнижников, слушал пластинки с записями опер и жил в беспросветной бедности. Получая повышенную стипендию отличника, почти всю её спускал на книги, а добывал их на букинистических развалах, протянувшихся вдоль железнодорожных путей от станции метро «Петровка» до остановки электрички «Зенит». Когда заканчивались купоно-карбованцы, похожие на выцветшие от долгого хранения конфетные обёртки, Пётр отправлялся на вещевой рынок рядом с Республиканским стадионом, где продавал вещи, оставшиеся от родителей.

Таким его Иванна и запомнила: похожий на подростка, несмотря на свои восемнадцать с тремя четвертями лет, с большим лбом, невозмутимый, Пётр сидел на скамейке в парке КПИ и читал книгу, а на его плече, как будто не было для этого более удобного и будничного места, замерла ворона. Ветерок шевелил иссиня-черные перья, теребил кончики страниц. Пораженная этой картиной, Иванна замерла на парковой дорожке — ей казалось, что птица тоже читала, близоруко и внимательно опустив к строчкам клюв.

Круг огня горел спокойным ровным светом, до следующей пары оставалось ещё полчаса, предчувствия и голоса молчали о том, что сейчас его жизнь переменится самым решительным образом, когда ворона внезапно мягко оттолкнулась от плеча и взлетела на ветку. Пётр опустил книгу и увидел, что перед ним стоит маленькая, вровень ему ростом, молодая женщина с тяжёлым взглядом и смешной прической, как у французской певицы.

Петра как будто ослепила изнутри вспышка яркого света: французская певица! В молочной лужице слепоты, что разлилась на месте вспышки, будто хозяйка опрокинула чашку, проявились, словно на фотографии, экран телевизора, песня на французском языке, ёлка и подарки под ёлкой, молодые красивые родители и гости за столом, которые смеялись отцовским шуткам. Это было в комнате Петра, но в другое время, в другом мире и, что самое важное, это было воспоминание — мгновенное, внезапное и болезненное, как удар в лицо. Удар, который Пётр никогда раньше не получал.

«Куда же делись все эти друзья отца, сидящие за столом, после того, как я остался один?» — спросил он себя, но не успел обдумать ответ.

Ведь воспоминание стало не единственным потрясением. Молодая женщина со смешной прической стояла внутри огненного круга, Пётр чувствовал ее дыхание на своем лице, а пахло от молодой женщины хорошим табаком, духами, головокружением и неизвестностью. Она прошла сквозь кольца огня без сомнений и малейшего труда, отчего пламя возмущённо гудело. Пётр растерялся, она засмеялась, и теперь до него наконец-то дошло, что отныне всё в его жизни навсегда переменилось — и сам он, и всё вокруг никогда не будет прежним.

Так, собственно, и получилось.

Пятая глава

Несмотря на то, что Иванна родилась, как сказала бы её бабушка, с золотой ложкой во рту (точнее будет написать, с платиновой), она самым парадоксальным образом предпочитала одеваться на барахолках, выискивая на центральной толкучке, захлестнувшей петлёй здание Сенного рынка, платья и джинсы, которыми легко могла бы разжиться в Париже или Берлине, причем новёхонькими.

В пяти метрах, стараясь не улыбаться кривой ухмылкой, следовал водитель, приставленный отцом. От охраны Иванна отказаться не могла, это была единственная уступка требованиям семьи, да и машиной передвигаться по городу существенно удобнее, нежели скрипучим киевским троллейбусом. Но все же она просила высадить её либо возле зоопарка, либо через дорогу от станции метро «Политех»: ей не хотелось, чтобы институтские преподаватели и друзья видели, как она выходит из дорогой иномарки с водителем. Охраннику не оставалось иного выбора, кроме как запереть «Мерседес» и идти следом через подземный переход и парк.

Мать Иванны считала, что нежелание общаться с людьми из круга знакомств семьи и предпочтение, отданное сомнительной (на её взгляд) компании богемных оборванцев, что все эти обноски, дикарские украшения, скрипучая музыка и прочие чудачества — например, вместо стрижки у парикмахера Иванна сама обрезала волосы, стоя перед зеркалом в ванной комнате — всё это ничто иное, как желание досадить ей, матери. Более умный отец полагал, что Иванна не желает выделяться среди сверстников, ведь семьи многих из них практически бедствовали, так что отцу весьма импонировало желание Иванны держать себя скромно, но не настолько же. По-своему неправы были оба родителя, хотя Иванна, характером удавшаяся в отца, легко предугадывала логику отцовских мыслей, в то время как взаимопонимание с матерью не сложилось очень давно и как-то сразу.

Иванна прекрасно понимала, что ей не по силам изменить правила, согласно которым живет семья К. Мало того, что это невозможно, ещё и лишено всякого смысла, поскольку эти правила являлись единственной разумной и незыблемой опорой посреди окружавшего её мира, который изначально был устроен неправильно и абсурдно. Когда наступит время, Иванна без пререканий примет правила семьи как свод законов своей жизни, чтобы больше никогда от них не отступать. Но пока этот момент не настал, ей хотелось проживать свои дни только так, как она полагала интересным на данный момент. А здесь и сейчас не было ничего интереснее концертов рок-музыки и сквотов, где жили, работали и выставлялись художники, о которых вскоре узнает и Америка, и Европа. Но в этом мирке точно также действовали свои правила, и точно также приходилось им следовать.