Русские снега

Степан Данилыч пропал без вести пятьдесят лет тому назад в большой войне, где-то на Волховском фронте; сыновья и внук погибли поочерёдно в маленьких войнах, которые вела страна: старший, Лёша, сгорел в самолёте над Северной Кореей, младший, Рома, тоже погиб не народной земле, а где-то далеко, о чём в военкомате говорили невнятно; внук Юра подорвался на мине, выполняя «интернациональный долг» — так сказал военком. Смерть мужа и сыновей Анна вынесла, хватило сил, а вот после гибели Юры маленько тронулась умом. То есть она продолжала жить по-прежнему: пока была более или менее здорова, ходила на работу, теперь же просто вела своё хозяйство (огород и десяток кур), очень даже разумно вела, но одна странность у неё появилась: Анна как бы поселила снова в своём доме и мужа, и сыновей, и внука — вместе коротали вечера, вместе садились за стол, вместе управлялись по хозяйству. На ночь она каждому стелила постель… Нигде более не появлялись воины Плетнёвы, только в родном доме да возле него, и никому более не видны были, только ей, Анне.

А вот теперь за столом у них шёл чередом утренний завтрак со степенной беседой о делах хозяйственных: хватит ли дров до весеннего тепла, не проломится ли крыша над двором под тяжестью снега, и как быть с печью, которая дымит — потрескался бок …

3.

И не надо бы мешать, но Ваня хотел показаться соседке, чтоб она не пугалась, узнав, что засыпана снегом. Он постучал в оконную раму. Увлеченная беседой Анна глянула в окно и тотчас выразительно и громко сказала:

— Хулиган! Вот погоди, ужотко матери пожалуюсь. Ишь, в окно подсматривает! Ни стыда у тебя, ни совести. Экой зимогор, прости Господи!

Ваня улыбнулся в ответ: Анна всегда ругалась, что бы он для неё ни делал. Пошлёт его мать: отнеси, мол, криночку молока Анне — та встречала его, несущего полную кринку, такими словами:

— Бесстыжи твои глаза, куда ты прёсся! Или я молока не едала?

Но от криночки не отказывалась. Он брался за пустые вёдра — сходить для неё за водой — старушка налетала на него, словно курица-наседка, защищающая своих цыплят, того и гляди клюнет костлявым кулачком в темя:

— Да что ты хватаешь чужое! Вот уж верно говорят, что ум у тебя отшибло. Верно, что Ваня-дурачок ты.

— Баб Анна, ну воды же тебе хочу принести с колодца! Будто в первый раз! Ты же знаешь.

— Небось, вон дров не наколешь, — отвечала она, — и хворосту не нарубишь, а выбираешь дело, которое полегче. Лень-то, матушка, раньше тебя родилась.

Он рубил хворост, колол дрова, носил охапки поленьев ей в дом, к печи, а она продолжала бранить его. Старушка немощная, но вид имела грозный, голос звучный:

— Чтоб тя черти доняли! Ишь, развоевался. Умашной какой-то парень. Небось, не твои дрова, а мои, чего раскидал тут? Разве так колют? Тебе абы как, лишь бы отбояриться.

Весной он копал ей огород, носил воду для поливки — ничто не могло унять Анну Плетневу; ворчала, грозилась «отвесить в загорбок». Это было очень смешно, а в ответ на его смех она ругалась еще пуще. Самое сильное ее выражение: «Чтоб тебя забором обнесли!» Теперь что-то не употребила его. Ну, ничего, день длинный, еще «обнесет».

— Баб Анна! — крикнул он ей в окошко. — Завалило нас… выше крыши! Ты не пугайся, ладно?

— Чего?

— Завалило, говорю, снегом всю деревню. Выше крыши и деревьев!

— Полно врать-то, — отозвалась она, обмакивая картофелину в солоничку. — Нашел над кем шутки шутить! Ровесница я тебе, что ли! Ни стыда, ни совести у тебя, парень. Погоди, ужотко я твоей матери-то пожалуюсь. Пусть она тебя поучит ремнем али скалкой.

— Лучше скалкой, — посоветовал Ваня.

— Ишь, что болтает: снегом завалило. Сами видим, что намело… Сейчас вот ребята выйдут да и разгребут. А ты, Данилыч, не ходи, они без нас справятся. Я кирпич в печке накалю, прогреть тебе поясницу-то…

Анна Плетнёва — старушка строгая. Минувшим летом, в пору его увлечения мотоциклом, как ни быстро он мчался, она никогда не уступала ему дороги. Однажды он чуть не сбил её с ног, и быть бы уже тогда большой беде. Она будто выросла из-под земли на его пути и даже не сделала попытки уклониться, только руку вскинула со сложенной щепотью. Спасло её только то, что в самый последний момент лихой мотоциклист сумел-таки вывернуть руль и отважно врезался в ивовые кусты, как зверь в ловчую сеть, вместе со своим мотоциклом. Мотор при этом заглох, и в наступившей тишине Анна сказала:

— Беды себе ищешь, болезный? Кто ищет — найдёт!

Ваня в ответ засмеялся, совершенно уверенный, что беды с несчастья могут случиться с кем угодно, только не с ним.

— Не боись, бабушка! — громко отвечал он, выволакивая мотоцикл из куста. — Кто чего боится, то с ним и случится. А кого страх не берёт, того и смерть обойдёт.

— Знамо, дуракам закон не писан, — благожелательно сказала она уже вслед ему.

Как раз в тот день пророчество и сбылось.

4.

Маруся встретила сына возле колодца, вид у нее был испуганный.

— Что случилось, мам?

— Тебя не засыпало, Вань?

С некоторых пор материна любовь к нему приобрела обостренный характер — после того, как в аварию попал да больнице пролежал долго, с тех пор она чуть что — уж смотрит тревожно, и у неё вздрагивают руки. Он жалел мать:

— Ты так себя измучаешь.

Два года назад отец погиб в нелепой дорожной катастрофе. Вот и ему, сыну, не повезло.

— Мы уже заплатили дань судьбе, больше с нас не потребуется, — утешал он её. — Точно говорю, мам! Так что не тревожься зря.

— А Анна? — тотчас напоминала мать. — Беда не приходит одна. Если с тобой ещё беда случится, я тоже с ума тронусь.

— На мне счастливая мета! — говорил он весело. — Знак небесного покровительства — подкова во всю филиономию! Не каждому так везет…

— Ты поосторожней, сынок, — напутствовала Маруся сына теперь, в подснежном ходу.

И то уж не просьба, а мольба. Прямо-таки крик души.

5.

Возле колодца он расчистил ногами землю, ища дорогу… и стал пробиваться по ней как раз серединой улицы деревенской, распихивая снег и лопатой, и собственным телом.

Шесть жилых домов деревни Лучкино располагались довольно далеко друг от друга; от трех десятков, некогда существовавших не осталось ничего. Нет, если провести археологические раскопки, можно найти битые черепки да дырявые чугунки, но не более того. Исчезли дома и люди с ними.

Ваня узнавал все колдобины дороги, угадывая: вот сейчас он напротив бывшего дома Петра Курочкина, первого лучкинского председателя колхоза. Когда-то давно, в незапамятные военные времена, с Петром случилось несчастье: по воле общего собрания продал он двух колхозных коров в городе на базаре, а потом зашел в столовую отметить удачную торговую сделку — выпил маленько, и деньги у него то ли вытащили из кармана, то ли он их потерял. Время было строгое, а тюрьма ему представлялась хуже смерти. Вернулся домой — повесился.

Вот тут был дом Матрены Мининой, замерзшей в голодном сорок первом по пути из города домой…

Вот здесь до недавнего времени стоял заколоченный дом братьев Свистуновых; им крупно не повезло, — как раз перед самой войной — посадили за анекдот: работали они по наряду на дороге — каменку выкладывали — бригада мужиков из разных деревень. Один рассказал анекдот про вождя, прочие посмеялись; на другой же день забрали и рассказчика, и слушателей — всех, кроме одного. А дом отошел вскоре колхозу, осталась только память: жили-то здесь двое веселых братьев, а куда пропали, неведомо.

Нет, не до того было сейчас, чтоб вспоминать, чем памятен в деревне тот или иной дом; Ваня просто отмечал: вот сейчас торит напротив того или этого — для ориентировки; а уж память подсказывала, как она подсказывает на кладбище, почему погиб тот, отчего умер этот.

Опять ему почудился чей-то голос. Кто-то размеренно то ли диктовал, то ли читал:

— «Опись двору умершего крестьянина Семена Кузьмина сына Вырина, учиненная в 1747 году…»

Ваня остановился, слушая.