Русские снега

— У нас году в пятидесятом, после укрупнения колхозов, председателем стал Барабошин Василий Тимофеич, из учителей, — говорил Митрий без всякого вступления, словно продолжая начатое ранее. — Партейной… в очках… Вот уж мастер был языком-то да руками разводить! Да… Собрания любил! В самую страду, бывало, соберёт народ, чтоб ему выступить. Встанет и — часа два рассуждает: как надо сеять и жать, что сеять и где, и когда. Как комиссию создать, каждое плёвое дело расписать на бумаге, по пунктам… и что-де партия вдохновляет и призывает… правительство правильно решило… Послушаешь — ну, умён мужик! А дела…

Тут Митрий красноречиво употреблял матерные слова, махал рукой, сплевывал: ясно, что толку от Барабошина Василия не было никакого.

— Так и звали его: Барабошка… — заключал мрачно рассказчик.

Ваня скоро приноровился к своеобразному мышлению Колошина: речь тут не о бывшем председателе — о нынешней власти государственной, и конкретно ясно о ком.

Поскольку такая беседа обычно проходила у колошинского дома, в нее встревала слабым голосом Катерина из раскрытого окна:

— Вот бы послушали вас, таких смелых… да и упекли бы на Соловки.

— Это верно, — тотчас соглашался Митрий. — По этой части они мастаки.

3.

Казалось, Колошин сегодня за что-то сердит на Ваню — нет, он всегда таков и со всеми, даже с Катериной и со своей горбатенькой сестрой Ольгой, которая живет напротив. Эта суровость — как боевые доспехи на войне. А под доспехами живое израненное тело.

Митрий остановился, грузно обернулся:

— Радио молчит, свету нет… Какой нонче день? Воскресенье? Понедельник? Или уже вторник?

— Понятия не имею, — признался Ваня.

— Вот и я тоже. А сколько сейчас времени?

Ваня пожал плечами.

Митрий развернулся, сел на скамью под окном, сказал, размышляя:

— Может, война началась?

Тоскливая мысль о вселенской катастрофе не отпускала и Ваню, но он отгонял ее усилием воли.

— Раз снегопад, значит, война? — усмехнулся он, не желая делиться с Колошиным своими страхами. — Какая тут связь?

— А та, — пояснил Митрий грозно. — Применили атомное оружие, покривилась ось земли, к нам подвинулся Северный полюс.

Насчет земной оси Ваня и сам ранее подумал, но взрыв атомной бомбы, как причина смещения полюса, пока не приходила ему в голову.

— Война — вряд ли, — осторожно сказал он. — Может что-нибудь и посерьезнее…

— Что серьезнее атомной войны?

Во взгляде Колошина была прямо-таки свирепость.

— Мало ли! Например, солнце остыло… Земля сорвалась с орбиты.

— Ну, уж это вряд ли.

Космическая причина явно озадачила Митрия, хоть он и отверг ее решительно.

— Есть многое на свете, — машинально выговорил Ваня, — что не доступно даже мудрецам.

— А вот это ты верно рассудил.

— Не я — Шекспир.

После некоторого колебания Колошин сказал:

— Тут, вроде бы, немцы появились… на мотоциклах.

— Какие немцы? — в свою очередь озадачился Ваня.

— А черт их знает! Мерещится всякое… Я к дровяной поленнице ход торил — мотоцикл, слышу, подъехал сзади. И по звуку чую, что не наш, а вроде бы как немецкий. А не верится! Тотчас за спиною у меня: «Хальт!» Обернулся…

Митрий замолчал.

— Ну? — поторопил Ваня.

— Немец с автоматом, палец на крючке… Я стою дурак дураком, ничего не понимаю. А он автомат опустил и ухмыляется, гад! И такое у него в ухмылке этой: мол, не ты меня победил, а я тебя; что хочу с тобой, то и сделаю, на твоей же собственной земле.

Митрий в негодовании задвигался, заскрипел всеми суставами своих неживых конечностей.

— И что потом? — спросил озадаченный Ваня после паузы.

— Потом щи с котом. Должно быть, сели на мотоциклы да уехали.

Ну вот, и Колошину тоже поблазнилось…

— Но ты их ясно видел, Митрий Васильич?

— В том-то и дело! Куда уж ясней! Вот как тебя… Две курицы у нас пропали, — добавил он, хмурясь. — Я вот думаю: неужто эти стервецы прихватили, а?

Было ясно, что почудилось инвалиду. Чего он так волнуется-то? И куры найдутся.

— Хоть бы не ухмылялись, сволочи! Такая во мне обида! Вижу: сытые, здоровые… Я ж их убил! Хорошо помню, как с мотоцикла двоих сшиб. А они — вот они! Опять явились!

— Атмосферное давление повысилось, — с улыбкою сказал Ваня. — Воздействует на психику нам.

— Где-то что-то случилось, — осторожно высказался Митрий.

А что и почему, понять невозможно. Порядок жизни нарушился и в природе, и в обществе. Весь механизм поломался, вразнос пошел, как телега с горы. Так я думаю.

Тут Ване показалось, что где-то в отдалении профырчал мотоцикл… и еще один…

Митрий тоже насторожился, напряженно вслушиваясь, кивнул:

— Чуешь?

Звуки эти как бы относило ветром, и не разобрать, то ли мотоцикл, то ли что-то иное.

— Пустое, Митрий Васильич! — утешил его Ваня. — Не обращай внимания.

— Печь не растопить — дым в избу идет, — пожаловался Митрий, приглушая голос, словно их могли слышать те, что шастали окрест. — В нетопленой избе жить — беда.

— Там снегу насыпало выше крыши.

— Да уж я догадался…

Лестница у Митрия добротная, прислонена за крыльцом стоймя. Ваня влез на крышу — вытянул ее за собой, добрался до князька и здесь тем же порядком, что и у себя над домом, протаранил над трубой вертикальный ход наверх. Высунулся — там, наверху, по-прежнему мела метелюга по снежной равнине, белые языки вылизывали ее; широкие потоки, завихряясь, мчались, обгоняя друг друга… но если раньше облака по небу несло в том же направлении, что и снег по земле, то теперь они, ставши еще более зловещими, мчались обратно. Это встречное движение создавало фантастическую карусель и соответствовало какому-то общему замыслу, постигнуть который казалось просто невозможно.

Ваня спустился оттуда с усилившейся тревогой, Митрию сказал:

— Все в порядке, можно печь затапливать.

— Ну, что там, наверху?

— Снег идет, — уклончиво отвечал Ваня, вытирая мокрое лицо полой куртки, исподней ее стороной.

Митрий закашлялся и повторил сказанное ранее:

— Сломалось что-то в механизме природы. Какая-то авария в ней…

4.

Митрий Васильевич Колошин, человек как человек… на двух ногах, при двух руках. Даже когда пойдет — ну, хромает… ну, ступает тяжело. Но если знать, что составлен он из частей живых и неживых… Казалось, весь он скрипел, как скрипели его деревяшки-ноги. А при всем при том Митрий и топором рубил, и косой косил, и заступом копал, и рубанком стругал, и даже носил воду из колодца по одному ведру — хотя видно было, чего стоил ему каждый шаг, когда он нес эту воду. Просто нагнуться и поднять что-то с земли было Митрию непросто, а он перетаскивал мешки, перекатывал бревна, колол дрова, крыл крышу…

Работал всегда медленно, постанывая и покряхтывая, да с матерком, но усердно, постоянно, с утра до вечера. Ему несли отбить косу, насадить топор, подшить валенки, заклепать ведро, вылудить чайник или самовар — он выслушивал просьбу хмуро, но никому не отказывал.

Дом Колошина покрыт шифером и обит тесом, наличники покрашены, изгородь огорода крепкая, и что ни возьми — носилки, тачка, лестница, ручная тележка, скамейка — все прочное, надежное, потому как сделано хозяйскими руками. Нигде и ничто не валялось возле дома просто так — не брошено, не оставлено, не забыто — напротив, прибрано, подметено.

Двор у Колошиных полон живности: корова с годовалой телкой, овец шесть штук, свинья с четырьмя поросятами, кур и гусей столько, сколько не держат все остальные в деревне вместе взятые.

Жена Митрия время от времени ложится в больницу — и тогда со всей этой живностью управляется сам хозяин: он и корову доит, и навоз вычищает, и печь топит. Как это ему удается — непостижимо. — Если б все так работали, как ты, Митрий Васильич, — похваливали его лучкинские, — мы б давно при коммунизме жили. — Нет, — отзывался он и убежденно повторял: — Нет! От нас тут ничего не зависит, сколько мы ни работай.