Сеул, зима 1964 года

Когда на морском берегу под ослепительными лучами солнца брат предложил избавиться от матери, я не выдержал и разрыдался, но это случилось не от того, что я был не согласен с братом, а именно потому, что я думал так же, как и он. Предлагая такое, брат, вероятно, возомнил себя святым. По правде говоря, у сестры тоже был повод обижаться на мать. И, несмотря на это, её недовольство совсем не предназначалось в угоду брату. Сестра была самой проницательной. На этом залитом солнцем берегу, она не проронила ни слова, ни один мускул не дрогнул на её лице, но далось это сестре только благодаря её удивительной силе воли. Сестра была умна. Но брат, пытаясь нас убедить, упирал в основном на отношения матери с мужчинами, которые было бы правильнее назвать беспорядочными. Тем не менее, я чувствовал, что дело тут совсем не в этом. Намерения брата состояли в другом. Сестра же знала достаточно, чтобы пропускать все эти бредни мимо ушей.

Да, да… Сестра прекрасно понимала, в чём заключались все эти недоразумения. Но также она прекрасно осознавала, что конфликт этот останется неразрешённым вечно. Так же, как она понимала и то, что избавиться от этих недоразумений бескровно не удастся. Нет, надо сформулировать по-другому! Все эти слова звучат уж слишком туманно. Буду краток. Брат пугал нас, называя мать ведьмой, которая бродит в поисках душ, мать же думала, что брат — это некая злая сила, которая постоянно замышляет что-то дурное. Интуитивно мы с сестрой догадывались, что всё это началось после смерти отца. И хотя эти заблуждения таились в глубине, они так неотступно всех нас преследовали, что начать новую жизнь, не избавившись от них, было делом абсолютно невозможным — я сказал «новая жизнь», новая для нас, другие же живут этой обычной жизнью, не особо задумываясь.

Брат с матерью обменивались взглядами, полными ледяного непонимания, и это было так нелепо! Это было недоразумение. Недоразумение, и только. Они оба просто-напросто заблуждались. Неужто мать с братом не могли жить проще? Они, словно матросы, которые изо всех сил пытаются скрыться от моря, придуманного ими самими.

Я знаю, что сестра до самого конца не оставляла своих трогательных усилий. Дело было вечером, спустя где-то неделю после разговора на пляже. В тот день сестра в школу не пошла, а что-то усердно строчила в своей тетрадке. Для шестнадцатилетней девочки это была единственно возможная попытка хоть что-то предпринять. Я подлил керосина в лампу и наточил карандаш для сестры. Затем растянулся рядом и с тревогой следил за её стараниями. Вот, что это было за сочинение:

«Когда я была маленькой, не знаю почему, но мне было ненавистно то, что мать встречается с мужчинами, и я даже обзывала её потаскухой. Мне очень не хватало отца, умершего так давно, что в моей памяти почти не осталось чётких воспоминаний о мгновениях, проведённых вместе с ним, и я ещё больше возненавидела мать, которая забыла нашего отца и ведёт разгульную жизнь, развлекаясь с другими. Поэтому когда очередной такой гость приходил к нам домой, я нарочно с силой захлопывала дверь в комнату, либо же притаскивала булыжник и колотила по чану из под соевого соуса, но, как я ни старалась, разбить его не получалось. Тогда, прислушиваясь к гулу, что исходил из утробы чана, я обещала самой себе выкинуть из головы все шашни матери. Сейчас же, оглядываясь в прошлое, меня настигает раскаяние за то, что не могла понять мать. Я отчётливо помню лица тех мужчин, с которыми её сводила судьба. Один за другим они приходили и уходили, но, как ни странно, у них было много схожего во внешности. Так, например — глаза с двойным веком, чётко очерченный нос, слегка бледное лицо — в любом случае, в моей памяти они очень походили друг на друга. И если окунуться ещё глубже в прошлое, то к великому изумлению можно обнаружить, что это были лица, почти точь-в-точь напоминающие лицо отца. Скорей всего, мать случайно встречала тех, с кем в последствие сходилась. И тогда, вероятно, ей вспоминалось, как свои молодые годы она посвятила отцу, но ещё больше она тосковала по тому, как сильно отец любил её. О, как же металась мать в поисках отца! А значит, те отношения матери с мужчинами, что вызывали у меня такое отвращение в детстве, были ничем иным, как попыткой найти так любимого мной и любимого матерью отца».

Конечно же, это сочинение было почти полнейшим вымыслом. Но всё же это было самой последней попыткой. Сестра взяла свою тетрадку и пошла наверх. Словно в молитве, я сцепил руки и следил за тем, как святая восходит на чердак, в ад… Она не возвращалась бесконечно долго, но, наконец, с ужасно усталым видом сошла по чердачной лестнице вниз.

Тщетно. Брат, как помешанный, то и дело прыскал со смеху. И сказал сестре примерно следующее: «Ты можешь истолковывать личные отношения матери, как тебе угодно. Но, в сущности, этим дело не исчерпывается. Это своего рода тренировка силы воли, да и только… И не более того…»

— Стало быть, вы сейчас раскаиваетесь в содеянном?

— Спрашиваешь, раскаиваюсь ли я? — профессор вопросительно вскинул глаза, словно недоумевая, что я имею в виду? И тут же, пожалев о такой своей реакции, вытянул губы в трубочку и печально улыбнулся.

А ещё брат с досадой бросил следующее: «Я не знаю, что мне делать с предначертанным мне судьбой обязательством перед матерью! (И для меня, и для сестры ничего ужаснее этих слов не было.) Скажу прямо — несчастный я человек. Ну почему эти её шашни, которые для других не являются чем-то из ряда вон выходящим, и даже наоборот, кажутся делом житейским, воспринимаются мною, как непреодолимая грозная преграда!?» Всё напрасно. Заблуждения, от которых не избавишься. Безудержные потоки лжи. И всё же невозможно просто закрыть глаза, видя ясно перед собой будущее, что так насмехается над тобой. Всё напрасно. Напрасно. На следующий день вечером мы с сестрой столкнули брата с утёса, на котором стоял маяк, вниз, на берег, куда с грохотом обрушивались волны ночного моря. В конце концов мы выбрали путь, предложенный братом. Как сумасшедшие, неслись мы домой, и в наших ушах раздавались завывания морского ветра. Сколько ни проклинай брата, мать, нас — всё будет мало. Возвратившись домой, мы зажгли огонь и сразу же почувствовали удивительное умиротворение.

Но длилось это не долго. Со скрипом открылась дощатая дверь — и на пороге появился насквозь вымокший брат, живой и невредимый. Мы застыли на месте с расширенными от ужаса зрачками. Брат же лишь проронил: «Ах вы, проказники, хе-хе…» и, скрипя ступеньками, поднялся на чердак. А через три дня он сам бросился с того утёса. В наших с сестрой глазах блестели слёзы благодарности. Однако мы ничего не могли поделать с заблуждениями матери, поэтому единственное, что нам оставалось, просто продолжать взрослеть.

Хоть это и странно слышать, но такие личности, как мисс О, у которой выработался свой собственный стиль художника-карикатуриста, тоже время от времени испытывали в своей работе что-то типа кризисов на почве нравственности. Она мне как-то жаловалась на это. Мисс О обзывала это довольно громким словом «кризис морали», а на мой взгляд, здесь имеется в виду лишь маленькая неудача, которую человек воспринимал как серьёзный провал. Так мисс О рассказывала, что, развернув лист плотной кентской бумаги, она сначала наносит карандашом набросок карикатуры. А затем, обмакнув перо в тушь, обводит карандашный контур; иногда, когда требуется нарисовать прямую линию, рука ни с того ни с сего начинает дрожать, тогда она берёт линейку — и дело сделано! А завершив работу, рассматривает нарисованное, и непонятно почему, взгляд всё время падает на фрагмент с той злополучной прямой линией, и тогда начинаются угрызения совести. Ещё она добавляла, что в тот момент ей слышатся возмущённые крики читателей: «Это не твоя линия! Её линейка нарисовала, и в ней не заложено никакой идеи, кроме того, что она прямая! Думала обмануть нас?!»

В отличие от брата, мисс О жила в великолепно устроенной системе, но, похоже, что и в этой крепости повиновения, где жизнь воспринималась такой, как есть, со всеми её позитивными и негативными сторонами, тоже существовали день и ночь.