Сеул, зима 1964 года

Всё произошло примерно тогда же, когда я ни свет ни заря потащился вслед за братом на берег моря. Однажды вечером мать привела в дом мужчину на вид лет сорока. Это было ещё до того, как мать занялась торговлей рыбой — в то время она подрабатывала шитьём и потихоньку распродавала оставшийся домашний скарб — тем мы и жили. Глаза этого мужчины были с двойным веком, лицо худощавое, закопчённое на морском ветру. Гость держал себя очень самоуверенно, провёл ночь с матерью, а на рассвете ушёл. Всю ту ночь мы с сестрой продрожали от страха и так и не смогли заснуть. Похоже, что и брат, ходивший тогда в среднюю школу, не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок. На следующий день брат в школу не пошёл. Это был самый первый мужчина, кого мать подпустила к себе после смерти отца. Если посчитать, то после того раза ночной гость почти целый год наведывался к нам от случая к случаю, за это время мы узнали, что он был капитаном судна, сбывающего контрабанду японцам. Тогда было совершенно непонятно, для чего мать привела в дом этого человека, при этом не удосужившись представить его нам, и даже не давала возможности заговорить об этом. Хоть жили мы и небогато, но никто в нашем доме не выказывал неудовольствия или возмущения по этому поводу. Если уж на то пошло, то со стороны матери не наблюдалось никаких попыток привлечь этого мужчину на роль отца и хозяина дома.

На следующий день после того, как он ушёл, мать повела себя так, будто очень провинилась перед братом. Брат же поначалу, похоже, совершенно растерялся. Весь гнев, что застыл в его зрачках и чувствовался в его молчании, не вылился в какое-либо действие. Только молчание — и больше ничего. Однако было видно, что он не мог на что-либо решиться только потому, что помнил о своём возрасте. Второй мужчина был таможенным инспектором. Бородатый. У него тоже глаза были с двойным веком. Судя по всему, он был алкоголиком, так как от него постоянно несло спиртным. Третий работал в береговой охране. Похоже, он был моложе матери. Бледнолицый, с глазами навыкате, он вечно бросал на нас враждебные взгляды.

Это было уже после того, как брат перестал ходить в школу. Тогда мы еле-еле сводили концы с концами, так как много денег уходило на лекарства для брата. И он, то ли из-за угрызений совести, то ли посчитав, что уже стал достаточно взрослым, после того как третий мужчина в первый раз переночевал у нас дома, в конце концов не выдержал и избил мать. Тогда впервые в глазах матери загорелся тот скорбный огонёк, и хотя он вспыхивал всего лишь на мгновенье и был едва заметным, его сразу можно было распознать. Нам с сестрой в этом огоньке виделась вечная покорность, какое-то удивительное ликование и в то же самое время обида на что-то. Когда он появлялся в глазах матери, сестра не могла найти себе места от жалости к ней. Я же смирился с таким положением вещей и даже находил в себе силы утешать сестру.

Мать предложила брату обзавестись подругой. После того, как брат бросил школу, он слёзно просил свою разлагающуюся печень дать ему ещё шанс и переключился на литературу, вот мать и предложила, мол, появление девушки могло бы как-то посодействовать в его занятиях литературой, на что брат только криво ухмыльнулся.

Не знаю, думал ли он, что если уж один стал предателем, то он-то точно им не станет. Или же он знал, что предавший человек ничего уже не может поделать с собой, действуя на бессознательном уровне. Ещё во времена наших скитаний мать как-то спросила его, не хочет ли он жениться, мол, есть на примете хорошая девушка, а брат ответил, что даже на фоне военных событий всё равно грустно наблюдать, как мать сходит с ума и, глядя ей прямо в глаза, холодно улыбнулся. Она тотчас опустила голову, тем самым сумев избежать взгляда сына, но, помнится, что в опущенных глазах матери опять мелькнул тот скорбный огонёк. С тех пор как мы вернулись обратно в свой дом, мать больше не приводила мужчин. Однако для брата ничего не изменилось. Уговаривая сестру во что бы то ни стало помешать брату, я в ужасе следил за тем, как он неустанно чем-то шуршал на своём чердаке. Сестра испытывала то же самое. Она да я — мы составляли единственное сплочённое звено в нашей семье. Только благодаря тому, что рядом была сестра, я смог провести свои детские годы счастливо. Так же, как брат что-то без устали придумывал и скрывал от нас в своём тёмном обиталище, мы с сестрой тоже тайком от матери и брата обзавелись несколькими секретами и пытались найти в этом своём тайном царстве жизнь и покой.

После того как поздним вечером сестра возвращалась из школы, я, немного выждав, осторожно, чтобы, не дай бог, не застукал наш чердачный обитатель, выходил наружу. Прикрутив фитиль керосинки, сестра тоже вслед за мной украдкой выскальзывала из дома. И мы забирались по склону горы, ступая по теням ночного леса. Дул лёгкий бриз. Под ногами шуршала просоленная на морском ветру листва. «Ту-тууууу…», — слышался гудок парохода, и по мере того как мы забирались всё выше по откосу, звуки гудков, доносящихся с пристани, становились всё громче. Сверху было видно, как все огоньки портового города — от самых больших и до крохотных — подмигивали нам. Наконец мы упирались в проволочное заграждение. По ту сторону сетки, что покачивалась в такт дыханию тёмного леса, угрюмо стоял каменный особняк. Из нескольких окошек сочился свет. Прихожая тоже была освещена. Мы ничком ложились на землю по эту сторону ограды и ждали. Распластавшись, мы вдыхали запахи земли и травы, чувствуя, как учащалось наше сердцебиение, тела напрягались, и ожидание достигало наивысшего предела.

Спустя некоторое время дверь в прихожую отворялась, выпуская наружу свет, и из дома нерешительно выходил иностранец-пастор. Он был худой и высокий. В темноте поблёскивали его очки. Словно привидение, он медленно шёл в нашу сторону. Иногда он шёл с низко опущенной головой. Шелест листвы под ногами ещё больше подчёркивал тишину этой ночи, от чего отзвуки его приближающихся шагов приобретали некий ореол таинственности. И вот он подходил. Лёжа ничком, мы со всей силы напрягали глаза, вглядываясь туда, за сетку, где в темноте сгрудились несколько туй. Под туями стояла скамейка. Пастор, наконец, тяжело опускался на неё. Я со всей силы вцеплялся в руку сестры. За какие-то доли секунды моя ладонь взмокала от пота.

Пастор мечтательно поглядывал на огни города, что виднелись далеко внизу. Словно принюхиваясь, он несколько раз втягивал носом солоноватый воздух, навеянный бризом, затем расстёгивал пуговицы на штанах.

Совершенно не вписываясь в летний пейзаж с ночной гаванью, где вовсю бурлила жизнь, эта застывшая, словно скала, одинокая фигура на наших глазах начинала своё бесконечное скитание. Неужто это было таким трудновыполнимым условием? Те прихожане, которые встречались с пастором только по воскресеньям в церкви, в жизни бы не догадались о таких сторонах его личности, как например, вот эта… В общем, на поверку человек оказался весьма многогранным существом! Беззвучно дул ветер, в эти минуты даже листья затаивали своё дыхание, капельки росы поблёскивали на свету, вслушиваясь в повествование этой душной ночи, а по моей спине и по спине сестры от страха начинал струиться холодный пот.

Спустя немного времени всё заканчивалось. Охнув, он делал несколько глубоких выдохов в темноте, медленно поднимался и натягивал штаны, после чего, совершенно обессиленный, брёл тем же путём, что пришёл сюда. И только тогда мы разнимали руки, которыми до этого вцепились друг в дружку, и поднимались с земли. На лбу выступали капельки пота. В полном изнеможении мы спускались по склону к живому скоплению огней у подножия горы.

В нашем королевстве мы всё время вот так вот потели и валились от усталости. Однако в этом нельзя было найти ни малейшего намёка на грех. Наоборот, там мы обретали покой, там мы задумывались о жизни. Днём мы частенько видели, как наш пастор проезжает на машине. Казалось, перед нами совершенно другой человек — так жизнерадостно он выглядел! И мы всегда улыбались вслед его машине, которая так весело и бодро проезжала мимо нас. Ко всему этому следует добавить, что в созданном нами королевстве неизменно присутствовали липкая солоноватость воздуха, прелая листва, треплющий волосы морской бриз, иногда там всходило солнце, обжигавшее нас своими лучами. Не то, чтобы всё это было там, будет вернее сказать, что мы изо всех сил старались познать всё это. В нашем королевстве все жили по-справедливости и умирали тоже по-справедливости. Там не было места безнравственности, которой так трудно противиться; не было и одиночества, служащего рассадником этой самой безнравственности, и уж тем более там не было необходимости в войне. Как же мы с сестрой жаждали найти хоть какой-то призрачный отголосок этого прекрасного королевства!