футбольное поле в лесу (СИ)

Не позабыл я ту террасу, где два чудесных старичка, не виденные мной ни разу, так обласкали новичка таких таинственных ночевок в двух креслах, сдвинутых в одно, где сон прекрасен и неловок. Все было так и - не иначе. Да, "эмка" старая ползла, чтоб оказался я на даче... И дивный вечер тепло природу освещал, и Бог мне руку клал на плечи, и душу счастьем насыщал. Седые люди - муж с женой - склоняли нежно надо мной седые пряди или челку. Глаза, какими смотрит Бог, вдруг

y hcc блеснули колко. A вот сверкнул его зрачок. Кусты, стручки, плетенье кресел, теплынь, закат, небесный свет. Смотрел и в то же время грезил, но сердцем знал, сомненья нет, что в этот вечер где-то рядом бродила смерть.

Итак, сигнал "эмки", которая одна единственная проносится по растрескавшемуся серому асфальту утренней военной улицы и исчезает за развалинами, где среди других куч -- кучка ни-щего. Вспомни, о нем уже рассказывалось.

Двое других -- мужчины в коричневых пальто с подняты- ми воротниками. Они взрослые, им лет по четырнадцать, а мо-жет быть - по сорок. Они стоят возле нас, курят, оглядываются, переминаются, а потом медленно уходят. Тогда женщина приседает передо мной, и я близко от глаз вижу се тревожные глаза на напудренном лице. С ресниц надает кусочек ваксы и остается в моей памяти на се щеке среди мелких кусочков пудры.

Задравши хвостик, шатаясь на лапках, я кинулся за ними вдогонку, выполняя ее приказ, и догнал. Они поджидали меня, остановившись посреди вытоптанной довоенной клумбы, твердой, как камень, поблескивающей вкраплениями осколков стекла. И вот тут-то я увидел такое, чего никогда не забыть. Те-перь, правда, уже нет на губах той улыбочки, что возникает при трогательных воспоминаниях далекого детства. Из глаза одного из мужчин вытекла слеза, прозрачная одинокая слезинка, ясная капелька. Она, слетев с ресниц, медленно, на ощупь, доползла до середины щеки, и он быстро, мужественно отер ее зажатым в кулаке краем воротника.

Хочу, чтобы ты, моя любимая, и вы, остальные, знали все это -- и про нищего мальчугана, и про слезинку, и про развали-ны. Без этого ничего нельзя будет понять, а понять -- необходимо...

Весь день и много дней после я слюнил пальцем свою меховую обезьянью мордочку и запомнившимся жестом вытирал се воротником.

Я ворвался в дом и спросил:

- Дома папа?

Я должен был показать ему, как мужественно умею вытирать слюни. Только ему, мужчине - что не мешало ему быть лошадью с прокуренными зубами, - потому что женщины не поймут, да и стыдновато перед ласково-грозной волчицей. Ио лошади не было, она была где-то там, в стране, далекой от Вечной пустоты, где сквозь зубы не надо посвистывать, где вместо тебя нули посвистывают - славно так делают, музыкально.

Никого дома не оказалось, кроме братца, справившегося все-таки с дверным замком и впустившего меня в родной дом, так что мой вопрос попал прямо в него:

- Дома папа?

С братцем моим бестолковым сидели мы в перевернутых табуретах, как в кабине истребителя, гудели, пикировали. У него должна катиться слеза, и он должен мужественно вытирать ее. У него же не получалось, он не понимал, зачем все это, зачем мальчикам слюнить щеку, однако же, и не понимая, старался все же сделать так, чтобы я был им доволен. Но как мог я быть им доволен, если у него не получалось!

Не по-лу-ча-лось!

Помню разговоры, что у Борьки отца убили, и что его мама в кино видела хронику и узнала среди бегущих в атаку московских ополченцев своего мужа, Борькиного отца, и миг его гибели - повалился как бы так, невзначай, шутя, и остался лежать маленьким комочком. И еще помню слухи, что она якобы попыталась разыскать кинооператора, снимавшего этот эпизод, но и его - вы будете смеяться - убили в том же бою, так что свою проявленную пленку он и не увидел.

Интересно, верно?

Не так давно - впрочем, ужасно давно! - братец пришел ко мне на день рождения и принес в подарок коробку конфет. Знаете вы, как такие дела происходят? В приоткрытую на мрачную лестничную клетку дверь квартиры внедряется румяный щенок, втягивает провисшие сопельки, и в руках у него сверток.

Он года два сидел в пятом классе, может быть, и больше

- Ну, Борька, рассказывай, сколько двоек нахватал?

Отец мой, прервав посвистывание, задал этот вопросец

с шутливой строгостью. Уж кому, как не мне, чувствовать оттенки, а вот братец мой неопытный покраснел, и даже слезы потекли по щекам от стыда. Сначала двумя быстрыми струйками, но запасец был небольшой, так что остальное дотекаю отдельными слезинками. И он знаете что сделал? Зажал в кулак во-ротник курточки и стал им слезы вытирать. Запомнил! Ах, как я ненавидел тогда отца за этот ехидный вопросец. Борька, я знал, тогда думал, что вот у меня есть отец, а у него -- нет и что, наверное, ему повезло: как бы он принес отцу двойки? Но мо-жет быть, с отцом (думал Борька) по-другому все сложилось бы, и вдруг как раз плохо, что у него нет своего собственного отца.

Да, у меня он есть, а у него - нет.

По-че-му???

Братец никогда не видел своего паны, то есть видел, конечно, не слепым родился, да не соображал, кто он. Что младенец понимает в свои первые два года? Другие, постарше его, и то не запомнили. Частенько, думаю, представлял он себе, какой у не- го мог бы быть собственный отец и что бы они делали вместе. Борька приходит домой.

- Папа дома?

- Папа? А где же ему еще быть? Дома, разумеется. Папа - дома!

Как у меня.

Борька работал на заводе, между прочим, в кузнечном цехе (кто знает, тому объяснять не надо), в вечерней школе повышал уровень своих академических знаний, и, когда подошли годы, призвали братца на военную службу, во флот. Такой своеобразный кузнечный цех -- кто знает, тому объяснять не надо. Проходил он срочную на Севере, писал своей матери письма, совсем фронтовые треугольники на страничках в клетку из школьной тетрадки, и очень просил, чтобы почаще ему писали.

Я лично с ним не переписывался. Начать с того, что вообще писанием писем не увлекался, ну и, кроме того, мне, напри- мер, никто тогда не удосужился сказать, что Борька скучает и просит, чтобы ему писали. Один только единственный раз -- поверите ли?! - его мамочка этак, между прочим, то ли сквозь слезы, то ли сквозь смех, в глаза даже не глядя, прошептала, что, мол, как он там, бедненький, и что, мол, обрадовался бы, наверное, получив письмецо.

Намеки!

А между тем ушло детство, и ушла война с мальчиком - нищим, и где-то существует уже вполне взрослый молодой чело- век - или девушка? -- которого, которую (ненужное зачеркнуть) в бомбоубежище питали разжеванным черным хлебом в марлечке. Понял я все про крашеную перекисью лошадку с бровями, нарисованными поверх выщипанных коричневым карандашом М-2, и понял тех юных влюбленных мужчин, по возрасту не попавших тогда на фронт и поджидавших меня на вытоптанной клумбе. Один даже, помните, плакал, и знаете от чего? Ile поверите -- от любви. Смех, да и только! Зеркальные плиты подъезда отражают уже не развалины, а отстроенные дома. Чтоб осветить подъезд по утрам, солнце вынуждено приподниматься на цыпочки.

Видите как!

Отслужив срочную, братец...

Впрочем, стон. Таинственный ритм повествования заставляет прервать тему братца и ввести в дело нечто новенькое. Про-шу покорно, читайте себе спокойно, но исподволь готовьтесь к дальнейшему.

Когда в морской рассветной мути я мыс увидел Меганом, подумал я в тот миг о том, что не добраться нам до сути ни жизни нашей, ни мечты, в Москве, среди друзей и близких, высоких дум, поступков низких, различных вин и сигарет, не пото-му, что мы плохие, а потому, что сути нет. Есть только слабое желанье нащупать дно... Стою я на ветру осеннем и, в робу кутаясь, как гном, дрожу, и розовым виденьем вдали мерцает Меганом.

Что верно, то верно: мыслями моими тогда действительно владело сильное желание напиться, ослабить боль нескольких жутких чирьев в нижней половине туловища. Если у вас такого не бывало, вам меня не понять. Эти действующие вулканы так пекли, что в голове гудело, и уж какие там особо радужные мыс- ли могли ее посетить. Выпить бы стаканчик -- и хорошо. Кстати сказать, на Ялту я рассчитывал. По расписанию мы приходи- ли в десять утра, и стоянка -- часа три. Вполне можно успеть.