Апрельская ведьма

Я появилась слишком поздно — вскоре отзвучал последний танец. Хубертссон властно обхватил меня рукой и прижал к себе, я в ответ тихонько рассмеялась ему в горло. Да, шепнула я, и мой собственный голос, такой, каким бы он был, сложись все иначе, вырвался вдруг из горла Камиллы:

— Да. Да. Да.

Хубертссон рассмеялся в ответ и провел ладонью по моей спине.

— Да, — сказал и он. — Да. Определенно.

В его гостиничном номере все было готово, что свидетельствовало об известной рутине. Горела настольная лампа — чтобы, войдя, не включать верхний свет и ненароком не спугнуть романтический настрой, шторы были опущены, а постель разобрана. Поверх наволочки лежало два кусочка шоколада, он взял один и игриво бросил мне. Я поймала его одним движением руки и засмеялась. Камилла, должно быть, неплохо играет в мяч.

На столе стояла бутылка вина и два бокала. Меня поразила его дотошность в мелочах: ведь не стаканчики для зубных щеток из ванной, а самые настоящие бокалы — на тонкой ножке.

Я стояла оцепенев посреди комнаты, тесно сдвинув ноги, пока он раскупоривал вино. Я вдруг занервничала. Хватит ли мне того, что я усвоила из книг и телефильмов?

— Ну вот, — Хубертссон протянул мне бокал, — кто же такая Камилла?

Я подняла бокал и честно ответила:

— Не знаю. А ты кто?

Он отставил бокал и развязал галстук. В глазах у него что-то блеснуло — игра пришлась ему по душе:

— Незнакомец. Может, пусть все так и останется?

— Да, — ответила я. — Чего желает от меня незнакомец?

— Всего, — сказал Хубертссон. — И ничего.

Меня поразило, как охотно он смирился с тем, что он — мой, как он мог совершенно неподвижно сидеть в единственном в комнате кресле, пока я, оседлав его, расстегивала ему рубашку, как он закинул голову назад и зажмурился, когда я позволила пальцам Камиллы гладить волосы на его груди, а потом прижалась к ней ухом, чтобы слышать удары его сердца. В мгновение ока я сделалась зверем, жадным и хищным, которому хотелось лизать и кусать, пробовать на зуб пахнущую миндалем кожу у него на горле, покуда он не застонал. Тогда я соскользнула вниз и, встав на колени между его ног, не без труда расстегнула крючок на его брюках, ощутив, как под ними что-то шевельнулось, но я не хотела торопиться, нет, я выждала несколько секунд, прежде чем очень осторожно потянула вниз замочек молнии, позволив тому, что таилось в белых хлопчатых трусах, вырваться на волю.

— О! — пробормотал Хубертссон, когда я опустилась на него. — О! Кто ты?

Всю ночь я оставалась безымянной, и когда лежала, словно распятая, на полу под ним, и когда мы перекатывались, как единое существо, от края к краю двуспальной кровати, и когда я стояла на четвереньках, словно волчица, и выла. Воздух в комнате сделался душным от наших запахов, волосы Камиллы разлохматились и взмокли от пота, и я глядела сквозь эти лохмы на лицо Хубертссона — на влажные губы, на раздувающиеся ноздри, на полузакрытые глаза — и скалила свои хищные зубы. Все! Дай мне все и ничего!

Он не заметил, как я ушла, он спал как убитый, когда я поднялась и стала собирать разбросанные Камиллины вещи: вечернюю сумочку, трусы, лифчик и смятое платье. Теперь она закапризничала, стонала и хныкала и пыталась высвободиться. Но мне еще нужно было кое-что сделать. Я подтянула простыню и укрыла голые плечи Хубертссона и, наклонившись, в последний раз коснулась губами его щетины, а потом выключила лампу и тихонечко прикрыла за собой дверь номера.

Я не хотела, чтобы Камилла увидела неприязненную улыбку гардеробщика, и поэтому я сочла своим долгом сменить на минуту командный пункт, чтобы самой принести ей пальто. Она чуть ожила и спотыкаясь вышла на улицу. Тут я остановила ее и кликнула мою ворону. Она сидела в сторонке, на дереве в Вокзальном парке, но немедленно повиновалась и расправила крылья. Я отпустила Камиллу и взмыла в небо, наполнив ворону ликующей, восторженной песнью. Она в ответ расхохоталась своим хриплым смехом.

А у входа в «Стандард-отель» все стояла Камилла, обхватив руками плечи.

Несколько часов спустя Хубертссон позвонил в мою дверь, перепугав утреннюю помощницу.

— Где она? — спросил он.

— Кто?

— Дезире, конечно.

— В постели. А вы что думали?

Он направился прямиком к моей спальне, а помощница последовала за ним на цыпочках в мягких шерстяных носках.

— Она спит. Мы вас не ждали, вы ведь не приходите в пятницу в такую рань... — Протянув руку, она попыталась его остановить. — Не трогайте ее, она вчера так устала.

Оттолкнув сиделку в сторону, он открыл дверь, заглянул в комнату и обернулся:

— У нее же судороги! А вы не видите и не слышите!

Я дорого заплатила за ночь любви с Хубертссоном — четырьмя днями сплошных ураганов, когда мир сотрясался и рушился у меня перед глазами. Лишь ценой величайших усилий мне удавалось время от времени вынырнуть на поверхность действительности и глотнуть воздуха, прежде чем снова погрузиться в пучину.

Когда я на пятый день очнулась, то оказалась уже не дома, я лежала на незнакомой кровати в незнакомой комнате. И не сразу сообразила, что это тот же самый приют, где я впервые встретила Хубертссона. Несколько часов спустя он пришел — семенящей походкой, страшно постаревший в сравнении с тем, каким я его видела в последний раз.

— Status epilepticus, — сказал он, усаживаясь у меня в ногах. — Ты ведь была уже на самом краю. Знаешь?

Я попыталась ответить, но из моих губ вышел только стон.

— Что? — Он наклонился чуть ниже.

Я сделала усилие, слепила в голове слово, прокатила его через все закоулки мозга, потом с силой подала на голосовые связки — и открыла рот. Вышло только мычание. Хубертссон взял с тумбочки алфавитную таблицу и сунул ручку мне в рот, и у меня заболела голова от напряжения, покуда я показывала по буквам это коротенькое слово. «Да».

— Тебе трудно говорить?

Пылающая тяжесть сдавила мне лоб, но я все равно не закрывала глаз, покуда показывала шесть букв. «Не могу».

— Не могу? Ты не можешь говорить?

Закрыв глаза, я схватила его руку, тихонько сжала два раза и отпустила: нет, я больше не могу говорить. Его рука выпала из моей. Долго он стоял неподвижно у моей постели, потом я услышала шорох ткани и поняла, что он сунул руки в карманы.

— Тебе придется пробыть тут несколько дней, — сказал он. — Но потом ты сможешь вернуться домой. Нам просто надо назначить тебе лечение.

Я не открывала глаз и не хватала его за руку, добавить мне было нечего, и голова моя отчаянно болела. Его подошвы прошелестели к дверям, дверь открылась, но не захлопнулась. Прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил, и в голосе его послышался абсолютно неподобающий щекочущий смешок: — Ты мне снилась в четверг. Всю ночь.

Я улыбнулась, не открывая глаз. Это стоило заплаченной мною цены.

В тот раз меня отпустили из приюта всего через неделю. Нынче у меня большие сомнения. Хубертссон обходит тему моего возвращения домой, когда я пытаюсь завести об этом разговор.

Но я так хочу еще раз вернуться в мою квартиру! Мне хочется сидеть в моей солнечной гостиной в обществе невидимого мне молчаливого помощника — лучше художника, так уютно ощущать рядом его молчаливую сосредоточенность, когда он делает наброски, — и слушать Грига. Я люблю Грига. Он не сомневается и не смущается, он входит и настаивает на своем, как подобает мужчине, но в то же время он достаточно необычный мужчина, поскольку умеет посмеяться над собой. Как Хубертссон.

Моя гостиная так красива, бесконечно красивее комнат любой из моих сестер. Даже Кристинин голубовато-серый парадиз не может сравниться с моим. На моей стороне — солнце, свет ослепительных летних утренних часов и искристых зимних дней. Должно быть, именно этот свет так влечет в мою квартиру Хубертссона каждое утро, много лет подряд. И уж во всяком случае, не прекрасные мои гардины.