Апрельская ведьма

Помощники мои со временем отступились и, слоняясь по моей квартире с книжкой или газетой, только изредка подходили на цыпочках к двери спальни — проверить, не начались ли судороги. Разговаривать со мной они перестали, как раз этого я и добивалась. Поскольку если нет риска, что с тобой вдруг заговорят, то можно отправиться в путь.

Я подыскала себе замечательного носителя, пожилую ворону — она появилась в конце ноября в кроне сосны, растущей напротив окна моей спальни, и теперь решила там поселиться. Меня очень устраивал ее нрав: упрямая, сварливая, вредная, но притом в высшей степени разумная тварь. Почувствовав мое присутствие, она не стала паниковать, как другие вороны, а быстренько поняла, что к чему. Я безусловно сильнее ее, но, сообразила она, нуждаюсь в ней. Значит, между нами должно установиться некое равновесие. Я скорректировала вороньи планы в свою пользу, тихонько толкнувшись в ее жилах уверенностью, что если она мне подчинится, то выживет, а весной я отпущу ее с миром на гнездовье.

Начала я очень осторожно — позволяла ей всего несколько раз на дню носить меня над Вадстеной. Я никогда не заставляла ее лететь через Веттерн — там, за краем берегового льда, чернела открытая вода и пугала ее, — я удовольствовалась лишь тем, что любовалась озером с башни замка и с вершин деревьев Прибрежного парка. Позже я велела ей отнести меня на вершину дерева перед Центральной поликлиникой, и мы с ней сидели там, наблюдая то за Хубертссоном, то за Кристиной — как они ведут прием. Со временем я осмелела и стала ненадолго покидать мою ворону, перебираясь в каплю талой воды на ветке, и позволяла птице перепорхнуть на другое дерево. Она никогда не улетала далеко и уже через несколько дней научилась возвращаться по первому моему мысленному приказу. А я все продолжала тренировочные полеты, и ворона моя закладывала все более широкие виражи над Эстергётландской равниной, останавливалась в лесах и рощах и передавала меня лисице или зайцу, я заползала в спящего ежа и смотрела его сны, а потом утешала воспоминаниями о лете закоченевшую белочку, пока наконец не призывала к себе мою птицу. Она являлась немедля, хотя ей приходилось дожидаться меня часами. Она была моей — ручная и всегда готовая мне служить.

По четвергам я всегда просыпалась с ощущением тревоги: сегодня Хубертссон, поспешно выпив чашку кофе, рванет прочь, а завтра явится очень поздно, если явится вообще. По утрам в четверг он всегда был немногословен, уже предвкушая предстоящую ночь. Мне это не нравилось. Я слишком мало знала о его четвергах и о ночах под пятницу, я не знала даже, встречается ли он с одной и той же женщиной или каждый раз выбирает новую. И разумеется, я не собиралась его об этом спрашивать — это явилось бы грубым нарушением всех пунктов нашего договора. Но мне и мало было уже наблюдения на расстоянии, слежки из-под собственных век — как я тогда уже следила за моими сестрами. Я не хотела видеть глазами Хубертссона, мне хотелось быть той, кого увидят эти глаза.

Так подошло к концу то долгожданное утро четверга, Хубертссон махнул на прощание портфелем и выскользнул из моих дверей, а я, проводив его, решила наконец рискнуть. Весь день я была паинькой и даже позволила моей помощнице вывезти меня на прогулку, но уже к пяти часам стала позевывать и сумела-таки ей внушить, что хотела бы отдохнуть. В шесть у них была пересменка, и другой мой помощник — молодой и прилежный художник, — заглянув ко мне в спальню, отметил не без удовольствия, что я спокойно сплю. А после открыл свой альбом и взялся за карандаш. Сегодня вечером он много успеет сделать.

Едва я повернула ворону к северо-востоку, как она, словно поняв, что это особенный полет, с криком рванулась в черное вечернее небо, а я, захохотав в ответ, велела ей наддать ходу. И все-таки прошло много часов, прежде чем мы с ней опустились на уличный фонарь в Норчёпинге возле «Стандард-отеля». Измученная ворона вертела головой, норовя сунуть ее под крыло, но я не позволяла — мне нужны были ее глаза, чтобы найти себе следующего носителя. У входа было пусто, мне пришлось прождать двадцать минут, пока не приплелся одинокий прохожий. Им оказался мужчина средних лет, он не заметил меня, просто замедлил на мгновение шаг, покачнувшись, как от головокружения, когда я переместилась в него. В гардеробе он столкнулся с женщиной, направлявшейся в дамскую комнату. Даже не успев ее разглядеть, я перепрыгнула.

У нее оказалось уютное тело, легкое и гибкое. Нежно-розовые легкие, ниточки бронхиол шевелились, словно водоросли на морском дне, а слюна у нее во рту была свежая, как у ребенка. Я сразу же решила: остаюсь тут.

Она немножко выпила и заметила меня, только когда опустилась на сиденье в туалете — отвела взгляд от своих белых трусов и уставилась на стенку, и глаза ее тревожно расширились — кто здесь? — Хочу танцевать, — шепнула я.

Она, рассмеявшись, повторила мои слова: «Хочу танцевать!»

Пока мы выходили из туалета, я успела рассмотреть ее отражение в зеркале. Прекрасные цвета — золото волос и зелень глаз, — но лицо еще слишком юное и несформировавшееся — гладкие щеки и круглые удивленные глаза. Пожалуй, слишком молода для Хубертссона.

«Но я хочу быть легкой и гибкой под его тяжестью», — подумала я.

Она улыбнулась отражению, склонив голову набок: «Легкой и гибкой под его тяжестью...»

Секундой позже, прижав ладошку к губам, она уставилась на себя в зеркале. Что на меня нашло?

— Как тебя зовут? — шепнула я.

Она отняла руку от губ и тоже прошептала:

— А кто ты?

— Я — сон, я — сказка. Как тебя зовут?

Голосок ее дрогнул от ужаса:

— Кто ты?

Дверь одной из кабинок распахнулась, и оттуда вышла хихикающая девица.

— Что с тобой, Камилла? Сама с собой разговариваешь?

Камилла пошатнулась и расхохоталась, это был хрустальный смех, звонкий и переливчатый. Хубертссону понравится.

— Я так странно себя чувствую. Словно в моем теле есть кто-то еще...

Другая девушка хихикнула:

— За этим у тебя дело не станет... Судя по всему.

Вульгарная девица. Удача, что мне подвернулась не она.

Чтобы осмотреться, я велела Камилле остановиться в дверях ресторана. Хрустальные люстры и приглушенное освещение, алый бархат гардин и блестящий паркет. В меру электрифицированный квартет на эстраде. Примерно то, что я и ожидала.

Хубертссон сидел один за столиком у окна, откинувшись в кресле. Лицо его было серьезным, но поза — вызывающей: нога закинута на ногу, правая рука — на спинке соседнего кресла. Казалось, мысли его бродят где-то далеко и он не замечает ни света, ни звуков вокруг.

Камиллина подружка прошла в глубь ресторана, оглянулась и поманила ее рукой, и Камилла уже было сделала к ней шаг, но тут я ее остановила.

Он, шепнула я. Одинокий мужчина вон там.

Дурно пахнущая волна презрения пронеслась через ее мозг. Старик! Я шикнула на нее и расширилась, и ее «я» испуганно спряталось, и вот она двинулась в избранном мною направлении. Вперив зеленые глаза в Хубертссона и скользнув пальцами по скатерти на его столике, я приблизилась, чуть улыбаясь.

Все получилось. Едва я уселась рядом, он опустил руку мне на плечо. Положив на стол Камиллину вечернюю сумочку, я поднялась, и тут он взял меня под локоть и повел танцевать.

О!

Наконец прижаться щекой к щеке Хубертссона и улыбнуться от легкой дрожи, сотрясшей в это мгновение каждый нерв, позволить молочно-белому телу с упругими сухожилиями утонуть в его объятиях, чтобы стройное бедро, как бы случайно, скользнуло между его бедер.

Танцевал он прекрасно, единственное, что от меня требовалось, — это слушаться его рук, позволяя вести меня, куда ему захочется. Мне не нужно было говорить, и ему тоже, он кружил меня по паркету танец за танцем, не говоря ни слова. Камиллина подруга несколько раз проплывала в танце мимо нас, вопросительно подняв брови, но я закрывала Камиллины глаза, оставляя девицу вне поля зрения. Самой Камиллы почти что не было. Она сидела, изумленно распахнув глаза, в закоулке своего «я» и уговаривала себя, что это сон.