Апрельская ведьма

В Муталу она в тот вечер вернулась совсем чумовая, словно под хорошим кайфом, хотя в ту пору не знала даже, чем гашиш отличается от амфетамина. Сперва двинула домой, на старую квартиру Гертруд, и ломилась в запертую дверь, умудрившись начисто позабыть, что Гертруд умерла, и вспомнила об этом, только когда дверь открыл какой-то незнакомый тип с перекошенной мордой. Тут она попятилась и помчалась вниз по лестнице, оттуда — на ближайшую автобусную остановку и села на автобус, идущий в сторону дома Старухи Эллен. И уже положив руку на калитку, сообразила, что и здесь все не так, как раньше. Светилось только окно наверху, там по-прежнему жил Хубертссон, а сама Старуха Эллен уже лежала в Линчёпинге, немая как рыба. Теперь у Биргитты была собственная берлога, промозглая конура в Старом городе. Она поехала туда, но так и не смогла лечь спать — всю ночь просидела за кухонным столом, глядя на раскаленный рефлектор и смоля сигарету за сигаретой.

На другой день она не пошла на работу, а поскольку это был шестой прогул за осень, когда она не являлась на работу без предупреждения, то ее и поперли. Сволочи. Как же это, интересно, она могла их предупредить — у нее же нет телефона?

Биргитта останавливается, дойдя до противоположного тротуара, и оглядывается. Улица перестала раскачиваться, но она до того тесная и плотно застроенная, что нечем дышать. И холодно тут, высокие дома затенили всю эту сторону. В Мутале не так, там всюду светло и просторно. К тому же в Мутале нету трамваев. Биргитта терпеть не может трамваев, они ее пугают. Почему-то ей гораздо легче вообразить себя под трамваем, чем под автобусом, она даже знает примерно, какой раздастся звук, когда острый край трамвайного колеса взрежет ее тело. Чав, чав, чав. Липкое такое и необыкновенно кровавое чавканье. Хотя того, что представляешь себе, не случится никогда, и значит, трамвай ее никогда не переедет. Но что, если сама мысль об этом может разрушить спасительную магию? Если сам не веришь, что воображаемое обязательно случится, то оно может правда случиться...

А! Лучше вообще не думать.

Куда, на фиг, подевалась Маргарета? Не могла же она взять и раствориться в воздухе. Стало быть, прячется в какой-нибудь подворотне или магазине. Это вполне в ее духе.

Маргарету вообще не поймешь. Не то она насквозь изовралась, не то с головкой плохо. С Кристиной проще, задавака — она задавака и есть, вредина так вредина, от нее хоть знаешь, чего ждать. А Маргарета — то она лапушка и лучшая подруга, и поржет, и потреплется, и приголубит, а в следующую секунду уже гавкает, как злющий ротвейлер, да и тяпнуть может. Сотни раз она внушала Биргитте, что готова встать за нее стеной и только думает, как бы помочь ей, как бы поддержать свою старшую сестренку, а потом ка-а-ак вмажет — будь здоров! — и почапала себе, задрав нос. А ведь до чего хитрая: знает, что Биргитта отходчивая, мигом забывает все ее пакости, когда эта чертовка эдак наклонит голову набок — такая сразу лапушка!

Да какое ей дело, что Биргитта разок сходила в Салтэнген? Ей-то что с того? И почему это ее так колышет? Столько лет прошло, пора бы уж плюнуть и растереть. Биргитта не то читала где-то, не то слышала, будто человеческое тело каждые семь лет полностью обновляется; так что теперь у нее не осталось ни ноготка, ни волоска, ни кусочка кожи от той девчонки, которая таскалась в Салтэнген. На нее вдруг накатывает слепящий гнев. Вот именно! Сегодня она вообще совсем другая, и эти две задаваки не имеют права винить нынешнюю Биргитту за то, что случилось с Эллен. Да, кстати, неужто старуха не померла бы давным-давно, сложись все иначе? Может, они думают, что она жила бы вечно, если бы не Биргитта? Или что сама Эллен не виновата ни капельки? Ха! Но теперь-то Маргарета узнает все как есть, теперь ей, черт подери, все-все придется выслушать и признать, что Биргитта не виновата!

Остановившись у витрины, она заглядывает внутрь. Может, Маргарета здесь, в этом шикарном бутике, — спряталась в примерочной. Лавочка в самый раз для задавак, вон на витрине блузочка лежит за тыщу двести. Биргитта представляет себе лицо Уллы, своего куратора, заявись она в социальный отдел в такой вот блузке, — а для таких, как Маргарета, это раз плюнуть, она же сорит тысячными направо и налево, все равно как мелочью. Не говоря уж о Кристине: эта явилась в суд давать показания против Биргитты в дорогущих шмотках, хоть и дурацких, ни вкуса, ни стиля. Да еще нацепила три толстых золотых браслета, Биргитта от них глаз отвести не могла в течение всей ее речи — все прикидывала, сколько это стоит в пересчете на дозы.

Толкнув дверь, она заходит в магазин, там никого, даже продавца. Биргитта останавливается и осматривается. Где тут примерочная?

В глубине магазина взлетает портьера, и появляется торопливо жующая тощая девица. Ясно — затурканная прислуга из бутика решила по-быстрому перекусить, пока нет покупателей. Типичная шавка, хоть и прическа дамочки, и ходит так прямо, что того и гляди навзничь опрокинется.

— Да? — говорит она, подняв брови. Сразу видно, что она не воспринимает Биргитту как покупательницу, поскольку говорит с набитым ртом. И не похоже, чтобы боялась, — поднятые брови словно приклеились в сантиметре от корней волос. В тот же миг Биргитта видит собственное отражение в зеркале у дальней стены. Обвислые волосы, серая физиономия, а ляжки — равномерно толстые, как бревна.

— Вообще-то здесь не курят, — произносит дамочка, не опуская бровей. — К тому же мы с социальной службой не сотрудничаем.

Биргитта открывает рот, но не находит слов. Блин! Дался ей этот бутик! Ведь Маргареты тут нет. Развернувшись, она устремляется к двери, звенит колокольчик, но все равно слышно, как дамочка пожелала ей заходить еще.

Опять заштормило, улица вздымается и опускается под ногами. Нужно ухватиться за стенку, чтобы не шмякнуться, — а сил-то почти не осталось. Колени подламываются, и уже никуда не хочется идти, — упасть бы, лечь посреди этой качающейся улицы и уснуть.

Если бы только не было так больно!

Прижав ладонь к диафрагме, она ковыляет дальше. Хорошо, что там болит, с болью не заснешь. Опасно в такую холодину укладываться на улице, можно насмерть замерзнуть. Никто не прикроет ее одеялом и не подоткнет под голову подушку, свенссоны попросту перешагнут через нее как ни в чем не бывало. Рассчитывать приходится только на себя, поэтому она прислоняется спиной к витрине и упирается ладонями в стекло. Вот она чуточку постоит, отдохнет, соберется и опять пойдет искать Маргарету.

Кто-то распахивает дверь бутика совсем рядом с ней и выходит на тротуар. Биргитта не в состоянии даже открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это, но когда уже ясно, что этот кто-то никуда уходить не намерен, она все-таки чуть-чуть приоткрывает веки. Перед ней стоит Маргарета и натягивает перчатки. На локте у нее висит бумажная сумка. Она купила цветы.

— Я бы хотела получить мои сигареты, — говорит она. — И кстати, не утруждайся напрасно и не напускай на себя трагическую мину. Я не собираюсь тебя жалеть.

Жалеть?

Разве Биргитта когда-нибудь просила, чтобы ее жалели? Никогда. Ни разу в жизни.

Притом что к ней самой всю жизнь относились как к калеке, словно она хромая, или горбатая, или глухонемая. Собственно, только Эллен и Кристина никогда ее не жалели. И бабка, само собой. Эта была злющая и вообще никого не жалела, только смеялась своим кудахчущим смехом и повторяла, что жизнь, как ни крути, во многом справедлива, все получат по заслугам, особенно под конец.

Иногда Биргитта просыпается по ночам и явственно слышит ее смех, но это, конечно, только кажется. Бабка умерла уже сколько лет назад, и Биргитте трудно представить ее в роли привидения. При жизни она только снисходительно хмыкала, когда Гертруд приносила домой истории о привидениях, и после смерти наверняка осталась такой же. Сидит себе где-нибудь на облачке, поджав губы и скрестив руки на груди: если она сказала, что нету никаких привидений, значит, нету — она, во всяком случае, не намерена никому являться, и не уговаривайте.