Мария в поисках кита

В этой самокрутке что-то не так.

Ах да. Я не слышу потрескивания горящего табака и не вижу дыма.

Это странно, ведь ВПЗР обычно проявляет повышенное внимание к деталям, если они важны для развития сюжета. Очевидно, эта — неважна.

Важно то, чтобы я убралась отсюда. Немедленно.

Что я и делаю, бросив напоследок взгляд на ВПЗР, самокрутка по-прежнему не горит.

…Да-да-да, давно пора сказать себе «спокойной ночи и удачи»! Тем более что еще один день на Талего прошел без меня.

Если верить датам — сегодня уже 18-е, хотя до утра еще далеко. Восемнадцатое, а я по-прежнему торчу в пятнадцатом, не в силах выбраться из него.

День, когда туман сменил снег, а Средиземноморье сменила Скандинавия.

День, когда настоящую Ти сменила овца и простофиля Ти, а ВПЗР…

К черту ВПЗР!

К чео-орту!К чео-ооорту!!!

Хотя сейчас я делаю то же, что и она: безвсякой нужды меняю шрифты.

Я делаю то же, что и она: пишу.

Два дня ушли на то, чтобы описать события одного, в этом нет ничего странного. Иногда целые романы посвящены одному — единственному дню, одному — единственному часу в этом дне. Об одной-единственной минуте мне неизвестно ничего, но такие романы наверняка есть.

Постмодернистские.

Прелесть постмодернистских романов состоит в том, что никто из их героев не вызывает сострадания. Но по ходу дела можно восхититься, как тонко выписан туман, в котором исчезает герой, — как правило, навсегда. Как тонко выписан снег, заносящий его следы.

Относительно снега на Талего: он выписан спустя рукава.

Он слишком условен, слишком, что соответствовало бы проходной и малоинформативной фразе: «снег шел весь вечер и всю ночь, но к утру растаял», или: «она остановилась у дверей дома и стряхнула снег с ботинок».

«Она» — это я.

И я действительно остановилась у дверей дома Игнасио Фариаса, «дома с чайной розой на окне» — нашего временного пристанища на Талего: дома, где и в помине нет никакой чайной розы.

Еще в Мадриде Игнасио честно предупредил об отсутствии розы, а название — всего лишь дань испанской душе, исполненной поэзии и меланхолической грусти, хотя нет… Меланхолическая грусть, скорее, свойственна португальцам, а испанцы — весельчаки. Они смотрят на жизнь с оптимизмом, что бы ни стряслось. Трудно поверить, что и с ними иногда случаются неприятности — сродни той, что случилась с Маноло. И еще с телом… которое я видела на втором этаже букинистического. Правда, не совсем ясно — принадлежит ли тело испанцу? Вообще, человеку из плоти и крови, особенно — если плоть такая странная, непрожеванная, непроясненная. Но в том, что «дом с чайной розой на окне» принадлежит Игнасио Фариасу, адвокату, у меня нет никаких сомнений. Игнасио уж точно существует — в той жизни, где есть Мадрид, Сен-Себастьян и прочие города, включая маленькую Санта-Полу. Сотни городов, тысячи — и ни один из них недостижим. Хотя… после всего происшедшего в моей голове рождаются удивительные мысли: что, если и города (все до единого!) были придуманы кем-то, а потом — описаны с большей или меньшей степенью тщательности и мастерства. И если городу достался хороший писатель, этот город будет волновать воображение, притягивать, как магнит, искушать и соблазнять. И если следовать этой логике, неописанного — не существует вовсе.

Игнасио Фариас чрезвычайно удивился бы, увидев на окне розу.

Потому что я тоже вижу розу. На окне.

Собственно, поэтому я и остановилась у дверей: из-за розы, а вовсе не из-за того, чтобы стряхнуть снег с ботинок. Всю дорогу к дому я думала о странностях падающего снега, и это были короткие мысли, ведь и сама дорога — короткая, она не занимает больше минуты. Но за это время я все же успела вскользь удивиться тому, что снег отказывается ложиться на плечи и рукава куртки, он как будто огибает меня. Не вступает в контакт. И напрасно я выставляла руку ладонью вверх — на нее не упало ни одной снежинки, хотя происходящее на улице иначе как метелью не назовешь.

Следует ли из этого, что моя ладонь предназначена совсем для других вещей?

Для ключей на длинных шнурках, после которых даже снег отказывается иметь со мной дело?.. И вот теперь — роза на окне.

Я увидела ее сразу: небольшую, с растрепанными лепестками бордового цвета. Нет-нет, лучше сказать — цвета давленой вишни. Она отлично устроилась за оконным стеклом, на подоконнике, в темно-рыжем керамическом горшке с облитыми глазурью краями. И вид у нее был такой, как будто она стояла здесь всегда. А ведь я точно помню, что еще утром никакой розы здесь не было!

А теперь их целых три, если приплюсовать к розовому цветку два нераспустившихся бутона. Я бы могла назвать растрепанную розу красивой, если бы она и вправду стояла здесь всегда.

Но еще утром ее здесь не было!

Мне не нравится эта проклятая роза, я не жду ничего хорошего от ее появления. И она не могла появиться сама по себе, значит — ее кто-то принес.

Кико?

Мысль о Кико ненадолго успокаивает меня: мальчики-мечтатели частенько дарят своим подружкам милые и совершенно невинные подарки, а что может быть невиннее цветка?

Но роза не кажется мне невинной, совсем напротив.

Она…

«Опасна»? — нет. «Угрожающа»? — тоже нет. Черт, вот черт! — я не могу подобрать для нее подходящего слова!..

Наверное, следует войти в дом и приблизиться к цветку, и тогда наиболее точное определение моментально найдется.

Следует войти, следует, — но я почему-то медлю, пялюсь и пялюсь в окно и вижу в нем отражение собственного лица. И это — лицо Ти, девушки двадцати пяти лет, рассудительной и здравомыслящей; лицо, которое я знаю во всех подробностях. Ни одна подробность не упущена, все на своих местах. Овца и простофиля Ти ничем не отличается от Ти на стоящей, погребенной под завалами из леденцов монпансье.

— Клянусь ничему не удивляться, — говорю я себе.

И все же, первое, что делаю, войдя в дом и приблизившись к подоконнику с розой, — округляю рот от удивления. А потом — вытягиваю его в трубочку и, кажется, присвистываю. Ну да, присвистываю: «фьють», вот как это выглядит в написанном варианте. Хотя ВПЗР предпочитает гораздо более выразительное и эмоционально окрашенное слово:

фью-ить.

Нет уж, дудки, нельзя позволять ей вторгаться в мои эмоции и усиливать или ослаблять их по своему собственному желанию!.. Так что: фьють, фьють, фьють, в полном соответствии с компьютерной вордовской правкой, без всяких там «добавить в словарь».

Одно из «фьють» относится не к самой розе, а к керамическому горшку, в котором она высажена. В облитых глазурью краях нет ничего необычного, зато на боках явственно видны рисунки: женщины-киты, фирменная мазня Кико. Мазня совсем свежая, в этом убеждаешься, стоит только коснуться краски кончиками пальцев. Рисунок моментально стирается, а на пальцах остаются следы от белил. Значит, Кико был здесь, и совсем недавно.

И это он принес цветок, больше некому, других художников на острове нет. Во всяком случае, мне о них ничего не известно. Но даже если бы на горшке были нарисованы не женщины-киты, что-то другое, у подарка от тайного воздыхателя (сюрпризика, мать его!) есть еще одна отличительная черта. Знак, указывающий на Кико.

Шнурки.

Шнурки перехватывают стебель прямо под розой и бутонами, их не два, как мне показалось вначале, — три. Шнурков соответственно четыре, все разных цветов. И они короткие. Такие же короткие, как те, что обвивают запястья Кико: это и есть оптимальная длина, не придерешься. Я и не собираюсь придираться, но роза в горшке меня раздражает. Из-за того, что в ней слишком много Кико. Навязчиво много, чтобы я, не дай бог, не спутала своего тайного воздыхателя с кем-нибудь другим. Типичный прием мечтателей: подбросить сюрпризик-мать-его и снабдить запиской, где детскими каракулями выведено: «От неизвестного из дома напротив с любовью».