Мария в поисках кита

— Ты не заснула там, Ти? — призывает голос ВПЗР. — Мне начать волноваться или немного подождать?

Ну да, ну да, подбадривает меня сумасшедшая из головы писателя, если ты не вылезешь из-под стола, сюжет никуда не двинется. Литературный агент, на здравомыслие которого я так надеялась, хранит гробовое молчание.

Я нехотя поднимаюсь и занимаю место напротив ВПЗР. За то время, что меня не было, она нисколько не изменилась, седина и подтянутые скулы на месте.

Зато появилась кошка.

Кошка сидит на столе, между мной и ноутбуком ВПЗР. Она безучастно смотрит на снег, липнущий к стеклу, и я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо.

Первая Гимбо была длинноногой, грациозной, трогательной, но беспородной. Вторая — сиамской, с розовым носом и голубыми глазами. Третья Гимбо… Ну конечно же, сфинкс! Персикового цвета, так любимого ВПЗР. Обычно она подмешивает к кошачьему персиковому светло-серые пятна правильной формы, но на этот раз никаких пятен нет. Зато многочисленные складки на теле Гимбо (я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо) отливают нежно-сиреневым.

Почти как новехонькие ботинки «Kowalski».

В отличие от беспородных и даже сиамских котов, сфинксы подчиняются одному — единственному правилу: далеко от хозяев они не отходят. Просто потому, что в силу декоративности породы не могут существовать отдельно от людей. Если есть сфинкс, то рано или поздно появится его хозяин. Не исключено, что он уже здесь.

— Кошка, — говорю я ВПЗР, рассматривая инопланетное тело Гимбо. — Сфинкс, ну надо же! И какая красивая…

До того совершенно безмятежное лицо ВПЗР искажается гримасой страдания. Мне хорошо знакома эта гримаса, ее можно назвать вэпэзээровской фирменной. Точно такая же вспарывала кожу ВПЗР, когда пришло трагическое известие от ботинок «Kowalski»: вы очень нравитесь нам, мэм, вы — интересная женщина, любой был бы счастлив повести вас к алтарю, но в силу объективных причин именно мы сделать этого не можем. Простите нас и не поминайте лихом, querida mia! [43]»… Невозможность обладать тем, чем хочется обладать больше всего, и будьте вы все прокляты! — вот соль этой гримасы. Соль, перец и чуть-чуть розмарина.

В данном конкретном случае пряный и освежающий розмарин преобладает, оттого и гримаса не выглядит отталкивающей: ВПЗР совершенно аристократически удалось удержать себя в руках. Она вроде бы не посягает на единоличное обладание сфинксом, не требует от него любви и поклонения, просто смотрит на кошку. Так же, как и я.

— Прелестное создание, — подтверждает она.

— Ее зовут… Гимбо, да?

— Тебе виднее. Это ведь твоя кошка. Ты ведешь себя странно, Ти.

Похоже, что «странно» и все возможные его модификации — самое востребованное слово на Талего. Им можно объяснить все, что происходит здесь, но особой ясности от этого не наступает.

— Ну да… Моя… Конечно же.

Упсс… В одну секунду сфинкс перестает быть нейтральным. Он больше не смотрит на снег, он смотрит на меня. И я смотрю на него, корчась в душе от любви и умиления. И это — не внезапно вспыхнувшая любовь, она жила во мне всегда. Во всяком случае, со времен появления сфинкса, которого я почему-то помню котенком, малышом… Вернее, малышкой. Ведь сфинкс — девочка. Моя девочка. Единственное существо, к которому я по-настоящему привязана, и единственное существо, которое привязано ко мне.

На дне моего чемодана лежит целый пакет с вязаными попонками для Гимбо; жилетками, душегрейками. Но почему сейчас на Гимбо ничего не надето? — это неправильно, это пагубно и преступно, ведь малышка в такой холодный вечер может легко простудиться!..

— Иди сюда, моя девочка, — зову я Гимбо.

Но и без призыва кошка оказывается рядом. Она трется мордочкой о мой подбородок (мне приятно, приятно!) и, тихо заурчав, забирается мне под куртку. И сворачивается клубком с той стороны, где сердце.

Мне приятно, приятно!..

Вот почему я всегда застегиваю куртки и пальто и не хожу нараспашку, даже в относительно теплый весенний день — из-за девочки-сфинкса, чтобы она случайно не выпала. Не потерялась, не осталась одна. И чтобы я не осталась одна. Она — всегда со мной, мы — единое целое, я разговариваю с ней; вернее — проговариваю непонятные мне вещи, стараясь понять их. Со стороны мы смотримся весьма симпатично: молодая девушка и экзотический инопланетный сфинкс, настолько умилительный, что ни у кого и мысли не возникает — каким это образом мне удается без всяких проблем перевозить его из страны в страну? Каким образом мне удается без всяких проблем держать его подле себя во всех этих бесконечных road movie, инспирированных ВПЗР (чьей постоянной спутницей я являюсь), нисколько не заботясь о таких мелочах, как кошачий туалет, наполнитель для него, специальные консервы с повышенным содержанием витаминов; миска, в которую эти консервы вываливаются минимум два раза в день; еще одна миска для воды, пророщенный овес, когтеточка, переноска с утеплителем… Для того, чтобы сфинкс чувствовал себя комфортно, мне нужен еще как минимум один чемодан.

Или два. Плюс гребаная переноска.

Нет-нет, таких вопросов не должно возникнуть в принципе, ведь общение с инопланетной Гимбо утепляет сюжет по самые помидоры и изо всех сил двигает его вперед, а кошачий туалет — ни хрена не двигает!

Таких вопросов не должно возникнуть в принципе.

Но обязательно найдется хотя бы один урод, который начнет копаться в наполнителе, выуживая из него все эти сраные, скомковавшиеся вопросы — слишком уж дурнопахнущие, чтобы сосредоточиться на безупречном авторском замысле. И добро бы — один, но таких уродов наберется на футбольную команду, или на две, или — на целый внутренний чемпионат в какой-нибудь латиноамериканской стране. Из-за таких вот уродов и приходится отказываться от почти революционной идеи с кошкой-компаньоном, кошкой-альтер эго, кошкой-ключом от сердца простофили Ти —

вот интересно, это я говорю о себе в третьем лице так уничижительно? Или…

Или.

От того, кто назвал меня простофилей, добра не жди. Я и не жду. Я просто хочу, чтобы он оставил меня в покое. И оставил мне сфинкса Гимбо с нежно-сиреневыми складками на тельце; ведь когда кто-то согревает тебя, пусть даже и кошка, — это так приятно, приятно… Это не дает впасть в отчаяние при любом жизненном раскладе; потому что если ты впадешь в отчаяние, кто позаботится о кошке?

Если у меня отнимут кошку — я умру.

Это потрясающее в своей безысходности открытие настигает меня в тот самый момент, когда под курткой, в районе сердца, образуется пустота.

Гимбо больше нет.

Есть просто куртка и сердце под ней, а между ними — ничего, от кошки и следа не осталось. Она беспощадно, бестрепетно, в пыль раздавлена тем, кто назвал меня простофилей.

Но, вопреки ожиданию, я не умираю. Хотя могла бы — учитывая резкую мгновенную боль, которая прошивает меня раскаленной иглой: это — пролог страдания (судя по температуре иглы боль обещает быть вечной), но и его эпилог одновременно (через секунду от боли, как и от кошки до этого, не остается и следа).

Я чувствую себя хорошо.

Я чувствую себя как незнакомая мне ¡Piedad!, лыжница и преступная мать, но сейчас меня больше интересует лыжный аспект. Ведь это я, никто иной, скольжу по проложенной неизвестно кем и для каких целей трассе, суча палками и не в состоянии свернуть в сторону. Я обязана катиться вперед, я обязана преодолеть дистанцию и добраться до финиша, каким бы странным и пугающим он ни был.

Сойти с трассы не удастся.

И если в какой-то момент собьется дыхание, а руки сведет от холода и возникнет застарелая боль в колене (у большинства лыжников всегда возникают проблемы с коленями), я все равно буду бежать. Туда, куда гонит эта сволочь, втюхавшая мне форму «простофили Ти» в цвета национального флага. От сволочи зависит и то, появится ли у меня боль в колене — застарелая или совсем свежая; появится ли кошка, появится ли друг. Появится ли тайный недруг или покровитель — тоже тайный. От сволочи зависит все в мире, придуманном ею же самой, вопрос лишь в том: